Портал Qazaqstan Tarihy продолжает знакомить читателей с работой известного этнографа Дмитрия Александровича Клеменца «Заметки о кочевом быте», опубликованной в газете «Сибирские вопросы» за 1908 год. Заслуживает внимания исследования Д. Клеменца, связанные с народами Сибири. Д. Клеменц сумел глубоко и пытливо проникнуть в жизнь и быт кочевых племен Сибири и Казахстана.
Читайте также:
Кочевой быт в трудах Клеменца. Часть 1
Кочевой быт в трудах Клеменца. Часть 2
Земледелец связан тесно с окружающей его территорией, а кочевник – с подвижным живым инвентарем. Для земледельца является необходимостью как можно меньше отлучаться от своего поля, кочевник должен совершать передвижения, так как на ограниченной территории он не может круглый год держать свои стада. В степях и пустынях годные для стоянки территории не составляют сплошных пространств и потому эти передвижения должны обнимать весьма значительные пространства. Малочисленность кочевого населения по сравнению с земледельческим обусловливается не одним только образом жизни, но и условиями самой территории. В благодатных подтропических странах, где снимаются две-три жатвы различных хлебов, в оазисах пустынь, где имеется искусственное орошение, на одном крошечном клочке земли умещается население, которого хватило бы на целую волость; но, например, в средней полосе, среди хвойных лесов Сибири, и земледельческое население не гуще кочевого. Черневые инородцы, таежные татары уже много лет пробуют заниматься земледелием, но крошечные лоскутки земли, годные для возделывания, так малочисленны, условия созревания хлебов так неблагоприятны, что свои посевы не избавляют землевладельца от необходимости покупать хлеб. Увлекаясь общим местом, ходячей аксиомой о превосходстве оседлого быта перед кочевым, покойный Н.М. Ядринцев в своем этюде «Леса, как начало оседлости» сравнивает бедную, полуголодную, почти нищенскую жизнь черневых татар с более обеспеченной жизнью киргиза. Признавая вполне, что киргиз гораздо сытее, зажиточнее, чем лесной татарин; он все-таки видит в последнем более культурный элемент, чем в киргизе, потому что первый пашет землю, а второй кочует со стадами. Легко видеть, что это утверждение – только дань укоренившемуся предрассудку. Для развития культуры нужна известная обеспеченность. Полуголодное существование не дает культурных плодов, и в пределах тайги, как бы ни фантазировали на эту тему прожекторы-теоретики, нельзя образовать сплошных поселений. Черневой татарин потому только и влачит еще кое-какое существование, что ему помогает звероловство и рыболовство, а кое-где и работы на приисках. Тот же инородец томских лесов, переселившись на казахские степи, обзаводится скотом и кочует, хотя не бросает и земледелия. Здравый смысл показывает ему, что на одном земледелии и здесь жить трудно, потому что много сухих степей, где за урожай ручаться никак нельзя; он и устраивает свое хозяйство на две руки: если не хлеб, то скот выручит. Он выучивается говорить по-русски, заводит более опрятную юрту, зимник с печью вместо комелька и чем больше поправляется, тем более разводит скота, так как сухая степь дает достаточный простор для пастбищ.
Выбор же годных земель для посева крайне ограничен. Этот пример не единственный. Новейший исследователь чулымских инородцев А.А. Ярилов делит их на три категории:
1) звероловы, живущие в глухой тайге,
2) ведущие смешанный образ жизни - земледельческо-скотоводческий и отчасти звероловный,
3) оседлые инородцы-земледельцы, по образу жизни сходные с русскими.
Положение звероловов самое худшее: уменьшение зверя, набеги русских в тайгу за звериным промыслом, споры с соседями-тунгусами ставят существование этих инородцев в зависимость от целого ряда случайностей.
Затем, по степени обеспеченности стоят хлебопашцы. Неурожаи и отсутствие других промыслов делают их хозяйство весьма неустойчивым.
Лучше других живут инородцы смешанного быта. Причину этого автор совершенно справедливо усматривает в возможности для инородца «менять точку приложения своего труда» сообразно с обстоятельствами: в неурожайный год инородец продаст побольше скота, выручит кое-что на белке и на орехах, и бюджет его более или менее сведется удовлетворительно. В урожайный год инородцу не до тайги: туда идут только люди крайних возрастов, старики и малолетки. Инородец убирает хлеб и, только покончив с ним, запустив скот, отобрав нужное количество на убой и продажу, к зиме уходить на белку.
Секрет сытого житья сибирского крестьянина, о котором так много говорилось в старину, также объясняется не одним обилием пахотных земель. При дороговизне рабочих рук крупные запашки были невозможны, и не от одного хлеба был сыт сибиряк. Ему помогали подсобные промыслы – скотоводство, извоз, прииски и ружье на промысле зверей, словом, та же возможность менять в случае надобности точку приложения своего труда.
Коснувшись русского населения, в нем мы часто видим в Сибири переход от чисто земледельческого к кочевому быту. Казак южного Забайкалья сеет хлеб, но рядом с этим его богатство в стадах овец и табунах лошадей. Если он сам и не живет в юрте, не кочует с зимника на весенник, оттуда на летник, то этого не делают и многие из зажиточных бурят.
Они просто отправляют свой скот на перекочевку с пастухами: точь-в-точь как делают швейцарские скотовладельцы. Существует также особая форма утилизации скота: владелец отдает его на руки бедному человеку, предоставляя ему кормиться от стад, пользоваться шерстью и т.д.
Строго говоря, трудно сказать, что лучше обеспечивает человека - стада скота или земледелие среди сухих степей без удобрения, без искусственного орошения и других приспособлений, изобретенных усовершенствованной культурой? У скотовода - два грозных бича, которые расстраивают его благосостояние: суровые зимы, с глубокими снегами или гололедицей, когда скот не может держаться на подножном корме, и эпизоотии. Против суровой зимы все-таки есть средства - заготовление сена для наиболее слабых, oрошенные луга и зимники, где бережется высокорослая трава, куда не пускают скот целое лето. При гибели скота все-таки не все гибнет: остается шкура палого животного, остается возможность перекочевки, если слишком рано выпадает снег. Что касается эпизоотий, то при развитом кочевом быте не встречается случаев, когда болезнь поражала бы все виды скота сразу: чума захватывает только рогатый скот, болезни овец не распространяются ни на коней, ни на коров. Здесь все-таки нельзя потерять все сразу. Кроме того, кочевой быт дает возможность кочевнику уйти своевременно от зараженной местности. Громадные чумные эпизоотии в Монголии были обязаны своим распространением русским и китайским скототорговцам. При первом появлении заразы в стаде скотопромышленник двигается быстрее, более слабые, заболевшая отстают, уходят только здоровые, и таким образом, на пути прохода каравана остается целая зараженная полоса. Скотогон не может поступать иначе: он должен сам скорее уходить от беды. При обыкновенном же порядке вещей, без вмешательства чуждого элемента дли разноса заразы при кочевом быте меньше шансов, чем в наших деревнях. Заболела одна скотина в ауле, со здоровым скотом можно откочевать; куда денется в подобном случае деревня со своего зараженного выгона?
Разберем теперь в самых общих чертах вопрос: действительно ли земледелие всегда и всюду являлось спутником высшей культуры? В большинстве случаев это так, но есть и весьма знаменательные исключения. В странах, лежащих к северу от Мексики, до прихода европейцев было очень много племен, знавших земледелие. В их руках было превосходное хлебное растение – маис; но по всему северу мы не видим следов высокой культуры. А ей не мешал там развиваться столь нелюбимый многими кочевой быт. На весь западный континент приходится всего несколько культурных оазисов, которые не охватывают и десятой части всех пространств, где было известно земледелие.
Еще более наглядный пример представляет Африка. Кроме Египта, действительно великого центра культуры, там мы не знаем самостоятельно развившегося центра цивилизации, а, между тем, большинство негритянских племен знакомо с земледелием.
Разбирая главные центры древних культур, мы видим, что не одно только земледелие, но стечение целого ряда благоприятных условий сделало их очагами развития человечества. Покойный Лев Мечников совершенно верно отметил, что все древнейшие культуры развивались на крупных речных системах. Были в древности и скифы-оратаи на черноморском побережье, они были в сношениях с древней Грецией; но где памятники жизни этого культурного народа? Что осталось после него? Осталось так мало, что мы спорим до сих пор о том, какой это народ был: такой же, как скифы - кочевники, или иной?
Итак, можно сказать, что и земледельческий быт не всегда выводит на широкий культурный путь. Бывает, что и чистокровный земледелец остается на примитивной ступени развития: часто рядом с негром-земледельцем мы встречаем кочевника-семита, который и по быту, и по культурным запросам стоит гораздо выше своего оседлого соседа.
Взглянем на кочевой быт с этой стороны. Мы видели уже, что он в Швейцарии и во Франции представляет примеры, достаточно свидетельствующие о его способности воспринимать культурные улучшения, но на это все-таки могут возразить, что здесь все-таки не сам пастух альпийский, а его соседи-земледельцы завели все технические улучшения, вывели образцовый скот и усовершенствовали молочное хозяйство. Типичный кочевник-монгол, как мы уже говорили, далеко не враждебен культуре. Он может служить опровержением ходячего мнения, что кочевнику свойственно «бедуинство», т.е. воинственность, страсть к завоеваниям. Монгол доказал своими завоеваниями, что он может крепко держать в руке меч и может жить совершенно спокойно и мирно, не мечтая, а даже гнушаясь войной и насилием.
Присмотревшись поближе и к другим кочевым народам, мы вряд ли сочтем себя в праве склонность к войнам считать исключительною принадлежностью кочевого быта.
Если мы взглянем на кочевой быт в прошлом и послушаем историков, то перед нами представители его явятся в очень непривлекательном виде. Это дикие орды, истребители культуры, бичи Божьи, молоты вселенной, грабители и разбойники. Эти клички установились за кочевниками; но насколько они справедливы? Одни ли кочевники повинны в истреблении следов старых цивилизаций? Воинственные предприятия кружили головы не одним кочевникам. Коренные земледельцы, древние египтяне, в эпоху расцвета своего могущества делали дальние походы в Азию. А Египет был исконно земледельческой страной; по словам Писания, он ненавидел кочевников и скотоводство – «ибо мерзость для египтян всякий пастырь овец», говорит Библия. Китай, питающий отвращение к войне, и тот вел постоянные войны, то внутренние, то внешние. Он не довольствовался плодородными бассейнами двух величайших в мире рек, ему понадобились пустынные оазисы Восточного Туркестана, которых он за дальностью расстояния не только не мог защитить от воинственных соседей, но и удержать под своей властью. На востоке китайцы стремились завоевать Корею. Греция, эта маленькая страна, давшая для культуры человечества больше, чем громаднейшие империи, после персидских войн избила сама себя в междоусобных войнах; затем вспомним походы Александра Македонского, римские походы, нашествия крестоносцев в Палестину. Разве все это не свидетельствует о страсти к военным подвигам, любви к захвату и завоеваниям? Феодальные междоусобия, фамильные споры, наполнявшие убийствами, грабежами и пожарами Европу, были не менее пагубны для культуры, чем родовые счеты кочевых орд. Новое время не уступает древним и средних векам: стоит вспомнить хотя бы истребление культурных племен Америки, беспрерывные династические и религиозные войны, походы Наполеона в Египет и Россию, напоминающие затеи Атиллы и Чингисхана. Если нас поражают завоевания хунну в Азии, Атиллы, арабов и монголов в западных странах, то причина их стежить в быстроте и стремительности этих завоеваний. Причина их успехов лежит не в многочисленности их армий. Обитатели пустынь не могли быть многочисленны. Если теперь, после двух столетий мирной и спокойной жизни, в Монголии не наберется более 4.000.000 жителей, то во времена войн и междоусобиц их не могло быть больше, и, конечно, не могли Модо-хан ни Чингисхан вывести все население на войну. Если из четырех миллионов мы отчислим 200.000 способных носить оружие и снарядиться в поход, то это будет уже очень много! И такого количества ратников не мог вывести с собой Чингисхан. Он не мог оставить страну без войска. Причина успехов лежала в легкости мобилизации. Привыкший к передвижениям кочевник не нуждался в громоздком обозе: в походе его образ жизни не так сильно поменялся, как у оседлого человека. Привычный к перенесению невзгод сурового климата, вечно на коне, вечно с неизменным луком на поясе, он знал, что там, где найдется подножный корм и вода, там у него будет готова стоянка: «где встал, там и красный стан». Охота в одиночку, облавы, длившиеся целыми неделями и месяцами, ведшиеся по всем правилам стратегии, дисциплина, выработанная такой практикой – вот преимущества кочевника на войне перед земледельцем, взятым от сохи.
Кроме этих, чисто внешних навыков и образа жизни, многое лежало и во внутреннем устройстве кочевого быта. Степное скотоводство – это занятие мужчин, требовавшее и силы, и ловкости, и выносливости. Затем род не был только союзом кровных родственников: безлошадные, безскотные всегда находили пропитание около сильных, богатых и родовитых лиц и составляли, хотя не кровную, но крепко связанную с кровным родом, часть его населения. Разбросанный на расстоянии десятков, даже сотен верст, род мог в данном указанном месте, по мановению старшого, собраться на сборный пункт, мобилизоваться. Кочевник был дисциплинирован. Затем во время войн, споров из-за кочевок, набегов на соседние роды выделялись своими талантами и храбростью предводители. Около них группировалась предприимчивая молодежь, и во время войны выдающиеся предводители фактически становились военачальниками. В этом секрет быстрого возвышения Чингисхана. На его родословную, происходящую от князей, нельзя смотреть серьезно. Это был мелкий родович, начавший свою карьеру удачными войнами на своих соседей, и это собрало около него удальцов, а последующие удачи сделали его владыкой и идолом Центральной Азии. Победитель-кочевник забирал не города, а скот и лучшие пастбища побежденного. Последнему ничего не оставалось, как покориться: покорность была гораздо выгоднее сопротивления во чтобы то ни стало. Дань, платимая победителю, не могла быть обременительна, а воинственная часть побежденного племени сама была рада пристать к победителю и идти с них на войну за добычей.
До конца средних веков в войнах играла громадную роль конница. Трудно было состязаться земледельцу с врагом-кочевником, у которого в тылу летучих отрядов шли целые табуны свежих коней. Прекрасно устроенная разведочная служба, возможность сосредоточить массу войск в нужный момент, в нужном месте, падать, как снег на голову неприятеля – вот в чем была сила кочевников. Вопрос этот тщательно разобран у генерала Иванина в его брошюре «О военном искусстве у монголов».
Автор с полным беспристрастием и знанием дела освещает этот вопрос, но он забывает только упомянуть о том, что войска монгольские, впервые попавшие в Европу, имели предводителей, уже попытавших свои силы с самым культурным народом, какой существовал тогда, с китайцами. Монголы умели строить осадные машины, имели метательные снаряды и этим приводили в ужас осажденных. Джебе и Субутай совершили со своими монголами беспримерный поход через Кавказ по южной России и по юго-востоку Западной Европы и вернулись в свои степи. Немецкие писатели новейшего времени утверждают, что монгольский прилив разбился о железный оплот немецкого рыцарства, но не исключительная доблесть одних только немецких рыцарей, какой, как будто бы не было ни у кого, кроме их, играла тут главную роль. Во-первых, монгольская армия прошла около 10 000 верст, не выпуская меча из рук, и затем, надо бы принять во внимание, что леса и дебри Германии и позднее время года делали упорную борьбу там для армий, резервы которой стояли в заволжских и зауральских степях, крайне неблагоразумной. Монгольские полководцы хорошо знали, что для них нужны страны с более мягким климатом, что кони их нуждаются в отдыхе. Вот почему Джебе и Субутай двинулись на юг, прошли по степям Венгрии и славянским землям, а затем вернулись через земли устрашенных врагов. Не дикая масса, не зверство, не многочисленность, а военное искусство и дисциплина, умение обращаться с большими массами комбатантов – вот что делало их неотразимыми.
Не любовь к миру и тишине, не отсутствие воинственных инстинктов, а необычайный успех кочевников – вот, что смущало и вооружало всех против них. Разумеется, на это можно сказать, что завоевания греков, римлян внесли все-таки высокую культуру в завоеванные страны, но что дали монголы России, кроме ненавистного монгольского ига и задержки народного развития на две сотни лет? Разумеется, не более того, что дали дикие германцы, разрушив Римскую империю в начале средних веков; но мы не защитники монголов и кочевого быта, мы только стараемся выставить его в настоящем свете и не приписывать ему тех свойств, которые не составляют его существенной принадлежности. Сказанное нами выше о современном образе жизни монголов может служить достаточным удостоверением того, что кочевник может жить без войны и междоусобиц.
Монголу известны обиходные ремесла; он живо перенимает и усваивает различные полезные вещи. Это еще более заметно на бурятах: там вы найдете прекрасных кузнецов, серебренников, литейщиков. Сравнивая их с забайкальскими старообрядцами, невольно приходишь к мысли, что монгол много восприимчивее к культуре, чем эти, столько прославленные культуртрегеры. Рослый, красивый, энергичный и самоуверенный семейский смотрит действительно представителем высшей расы по сравнению с коренастым, среднерослым, узкоглазым монголом. Но первый представляет собой окаменевший обломок допетровской Руси. Он гордится этим и со злобой относится ко всякому новшеству. Не было еще примера, чтобы какой-нибудь семейский учился в училище, дошел хоть до среднего образования. Он с полнейшей враждебностью относится и к оспопрививанию, и к санитарным мерам во время эпидемий и эпизоотии; его начетчики до сих пор учат детей чтению посредством азбуки, тогда как дикие кочевники-буряты давно уже приложили новейшие звуковые методы обучения грамоте в своих школах и с полным вниманием относятся ко всему, что мало-мальски носит характер практической пользы. Мы уже имеем бурят-врачей и юристов, лиц, окончивших среднюю школу еще больше. Мы нарочно берем далеких кочевников забайкальских. Если мы обратимся к более близким кочевникам Европейской России, то там лиц с книжным образованием еще больше. Здесь опять мы столкнемся с примером, подтверждающим нашу мысль (о том, что земледелие и оседлость не всегда являются признаком культуроспособности и восприимчивости. Минусинский инородец Н. Ф. Катaнoв – заслуженный профессор и декан факультета. Между киргизами и башкирами много лиц с высшим образованием; а видел-ли кто-нибудь в татарском городе Казани татарина в университете? Я не помню такого случая; если и бывало это, то должно быть очень редко! Крымский татарин, а тот образцовый земледелец, смышленый, способный и красивый, (если он брюнет, то похож на итальянца, румына, малоросса, если белокурый, то с чисто германским типом, которого так и хочется зачислить в потомки oст-готов) также чужд высшей европейской культуре, как его учитель и образец - анатолийский турок.
