На очереди - третья часть трилогии «Школа жизни» Сабита Муканова, главным образом, посвященная зарождению казахской советской литературы и политическим противостояниям известных деятелей того времени. В этой книге рассказывается о первых успехах в становлении казахского театра, многочисленных встречах с известными политиками, писателями и актерами
В дни, когда весь советский народ оплакивал смерть вождя пролетарской революции Владимира Ильича Ленина Сабит Муканов находился в больнице. В день выписки его встретил Габит Мусрепов, вместе с которым они добрались до особняка Сакена Сейфуллина. Хозяин дома встретил их в национальном наряде. Тогда Сабит познакомил своего спутника с Сакеном, а Сакен предложил друзьям занять одну из комнат его дома. Друзья решили остаться в доме Сакена. Сабит Муканов рассказывал, что в комнате стало бы намного теснее, если бы они поставили там две кровати, поэтому решили спать на одной:
«У коменданта рабфака в этот же день мы раздобыли тяжелую железную кровать и втащили ее в наше новое жилье. Кровать была без сетки. На металлические перекладины мы положили фанерный лист, а фанеру застелили тонким одеялом. Вторым таким одеялом мы укрывались. Спали мы в обнимку, ворочались. Иногда фанера прогибалась, трещала, и вдруг мы оказывались на полу. Сонные, мы снова перестилали кровать, мостились и засыпали»
В этот период жизни Сабит соседствовал с Сакеном Сейфуллиным. Из его воспоминаний становится понятно, что Сакен, в отличии от некоторых представителей казахской интеллигенции, которых он, впрочем, не называл, не баловался насыбаем и активно высмеивал его поклонников. Он также плохо относился к курению, но все же держал в ящиках письменного стола папиросы для курящих гостей. Что касается алкоголя, то Сакен редко позволял себе выпить. Лишь в кругу друзей его могли застать с маленькой рюмкой красного вина. По рассказам Сабита, на завтрак Сакен ел творог со сметаной, который запивал чаем с молоком, в обед пил стакан айрана и выходил на прогулку. Сакен дважды в день занимался гимнастикой: до завтрака и перед сном. Обычно он делал упражнения во дворе, а в зимнее время и вовсе любил растирать снегом все тело.
Сакен Сейфуллин, по воспоминаниям Муканова, был надменным человеком, но только по отношению к чиновникам и бывшим баям. К остальным людям, которые, по его мнению, были представителями простого народа, Сакен относился доброжелательно. С такими людьми Сакен проводил много времени на своих встречах со студентами и преподавателями.
Сакен Сейфуллин прекрасно играл на домбре. Но иногда чистая и легкая игра Сакена прерывалась почти незаметными вздрагиваниями пальцев. Он объяснял это тремя месяцами, проведенными в вагонах смерти атамана Анненкова.
После смерти Ленина казахская молодежь искала надежную опору в Сакене. Он старался их не разочаровывать. Дома у Сакена в те годы часто собирались гости и шли оживленные беседы, темой которых становились тактика и ход борьбы с врагами партии.
В те годы главным политическим оппонентом Сакена Сейфуллина был Сеиткали Мендешев, которого С. Муканов называл социал-уклонистом. Группа садвокасовцев, к которому С. Муканов относил Мендешева, все чаще отходила от партийной линии и выступала против преобразований в казахских аулах. В целом, нападки социал-уклонистов коммунисты спокойно отражали, но на Третьей республиканской конференции (17-22 марта 1923 года) среди истинных коммунистов было посеяно семя раздора.
По рассказам Сабита Муканова, что во время одного из своих выступлений делегат конференции Алма Уразбаева позволила себе ряд неприятных замечаний в сторону стихотворения Сакена Сейфуллина «Азия». В частности, она заявляла, что Сакен полностью игнорировал тему классовой борьбы между азиатами и европейцами. Ее выступление поддержал член ЦКК РКП(б), а позже – главный инициатор и руководитель антирелигиозной политики советского руководства, Емельян Ярославский. Делегаты партконференции с обидой восприняли их слова.
Сабит Муканов по-своему объяснял мотив Алмы Уразбаевой. В частности, он полагал, что мотивом ее поступка были личные причины. Дело в том, что Алма в те годы руководила женским отделом обкома и жила при нем. В том же здании жил и заведующий орготделом обкома Абдолла Асылбеков. Они часто встречались, дружили, народ поговаривал, что дело идет к свадьбе. Однако у Абдоллы уже была супруга Бану, которая в те годы жила в Акмолинске. Сакену Сейфуллину, по-видимому, не понравились слухи об отношениях Алмы и Абдоллы, поэтому он вызвал Бану в Оренбург. Сабит Муканов считал, что это вызвало обиду Алмы.
Сакен Сейфуллин никогда не признавал ошибок, довольно резко и болезненно воспринимал критику. Поэтому он и обиделся на Алму, которая, как он считал, не удосужилась сказать о критике ему лично. Но вместе с тем он считал, что Алму заставили выйти и высказать недовольство, а инициатором всего этого он считал Сеиткали Мендешева. После этого отношения между Мендешевым и Сейфуллиным накалились.
Сабит Муканов теплым словом вспомнил первого председателя ЦИК Казахской ССР Узакпая Кулумбетова. В те годы он был председателем Акмолинского губернского исполнительного комитета. Муканов познакомился с ним в трудный для Кулумбетова период – в ту пору его обвиняли в присвоении скота органа Помощи голодающим. Обвинения и суд ему впоследствии удалось избежать не без помощи Сакена Сейфуллина.
Узакпай Кулумбетов был учителем школы Ыбырая Алтынсарина, что, впрочем, хорошо прослеживалось в его манерах. Он был сдержанным и тактичным, говорил тихо, но стоило разговору перейти в русло образования, так его было не узнать. Кулумбетов очень ревностно относился к своим обязанностям, а в числе его заслуг особняком стоит передача дома Романовых в Петропавловске педагогическому техникуму. Сабиту же Узакпай помог с ее затеей собрать из аулов ребят на учебу и снабдил их финансово. Рассказывая о дальнейшей жизни Кулумбетова, Сабит Муканов написал: «Он не избежал и серьезных ошибок, но был верен ленинской партии».
Одним из близких друзей Сакена Сейфуллина был Молдагали Жолдыбаев. С ним Сабит познакомился в начале 1920-х годов, когда собирался публиковать сборник своих стихов и поэм. Для этого ему потребовалось встретиться с Жолдыбаевым, который в то время руководил Академическим центром Комиссариата просвещения республики.
«Грузный, широколицый, толстогубый человек с густыми жесткими бровями», - таким предстал перед ним Молдагали Жолдыбаев во времена его работы заместителем редактора газеты «Еңбекші қазақ». Он был старше Сабита на двенадцать лет, но, несмотря на это, держался с молодежью открыто и душевно. Сабит Муканов запомнил его большим остряком, который наизусть знал бесчисленное множество самых разнообразных анекдотов на русском, казахском и татарском языках. Сурового вида Молдагали был удивительно небрежным в быту, чем вызывал симпатию Сакена – Сакен искренне любил чудаковатых людей.
Молдеке, как называл его Сабит, называл себя «старым марксистом», несмотря на то, что вступил в партию лишь в 1920 году. В своих байках он говорил о своем участии в Гражданской войне, встречах с Дмитрием Фурмановым и о том, что последний сказал ему «из всех казахов, с которыми я познакомился, ты самый стойкий марксист».
Таким был Молдагали Жолдыбаев. Когда Сабит обратился к нему с просьбой помочь с выпуском сборника, Молдеке воспринял это с воодушевлением. Он попросил Сабита оставить сборник, что он и сделал. Впрочем, Молдагали на протяжении недель и не притронулся к сборнику Сабита, постоянно ссылался на недостаток времени, а когда Сабит обратился к нему во второй раз сказал:
«Дорогой Сабит, в каждом учреждении есть свои порядки, свои правила. Они существуют и у нас, в Академическом центре. Чтобы все то, что мы называем художественным творчеством – будь это поэзия или проза, – стало книгой, нужна виза Акана...»
Под «Аканом» Молдагали Жолдыбаев имел в виду Ахмета Байтурсынова, которого Сабит Муканов считал врагом коммунистов. Он воспротивился его решению отправить ему свою работу, взял свой сборник и покинул Молдагали.
Другая история, связанная с Молдагали Жолдыбаевым произошла во время работы журналистом в местной газете. Тогда газетой руководил Смагул Садвокасов, а Жолдыбаев был его заместителем. Сабит Муканов рассказывал, что за одну из студенток рабфака Зейнеп Токбердиной был заплачен калым, а потому ее отец вызвал дочь в аул с намерением выдать ее замуж. Зайнеп повиновалась решению отца, но Сабит и его сторонники нет. Тогда они отправились в одно из советских учреждений, на что получили строгий наказ не вмешиваться. Сабит на эмоциях написал статью, а Жолдыбаев ее напечатал. Статья дошла до влиятельных родственников жениха Зейнеп, а они, в свою очередь, связались со Смагуловым, который разнес Молдагали за публикацию этой статьи. Второй случай, приведший к увольнению Сабита из газеты, произошел после публикации фельетона Муканова «Сухая мечта». К слову, перед увольнением Сабита Молдагали Жолдыбаев сказал ему: «Светик мой, не надо больше писать таких фельетонов».
Сабит Муканов не раз бывал в Москве. Во время одной из первых своих поездок он познакомился с представителем т.н. «пролетарской поэзии» Владимиром Кирилловым и видел живое выступление Владимира Маяковского. Если про второго в то время знал каждый уважающий себя поэт, то про первого Сабит узнал уже по совету Сакена Сейфуллина, который рекомендовал Сабиту посетить литературное объединение «Кузница», если тот будет в Москве. В то время секретарем литературной группы объединения был Владимир Кириллов, худой, невысокого роста, пожилой человек с болезненными мешками под глазами. Он высоко ценил творчество Сакена и даже знал его лично.
Интересно, что самое знаменитое высказывание Кириллова «Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы» было ответом на заявление А. Луначарского покинуть свой пост, если Советы продолжат разрушать памятники искусства. Впрочем, коллег по цеху высказывание Кириллова не растрогало. Известно, что поэт Сергей Есенин назвал цитату «довольно громкой, но пустой», а работы пролетарских поэтов резюмировал как «особенным изяществом и изощрением в своих узорах не блещут. Они очень во многом ещё лишь слабые ученики пройденных дорог или знакомые от века хулители старых устоев, неспособные создать что-либо сами».
На всю жизнь Сабит Муканов запомнил выступление Владимира Маяковского. На сцену, как вспоминал автор, Маяковский вышел в сопровождении Демьяна Бедного:
«Теперь я мог его разглядеть. Я старался запомнить каждую его черту – и чуть оттопыренные уши, и нахмуренные брови, и упрямый подбородок, и бледноватый цвет лица. Ярче всего мне запомнились глаза – большие, внимательные, с крупными белками. Маяковский заговорил не сразу. Высокий, длиннорукий, он задумчиво прошелся несколько раз тяжелым шагом перед столом президиума, резко остановился и произнес: «Товарищи!» Его могучий густой голос заполнил зал»
Выступление Маяковский начал сумбурно, рассказывал, казалось бы, анекдотический случай, как если бы Александр Пушкин, Валерий Брюсов и сам он пришли бы в ВЦСПС к председателю. Часть зала рукоплескала, другая – свистела, не в силах терпеть издевательства поэта над биографией великих поэтов прошлого. Но несомненно все присутствующие видели высокое владение Маяковским своим мощным голосом и его великолепный талант чтеца:
«Мускулы его лица и тела приходили в движение, подчиняясь ритму стиха. Слова оживали, дышали. Стихи, и без того превосходные, приобретали новые краски, становились доходчивее и проще. А голосище сотрясал зал. «Вот это чтение, – с восхищением подумал я про себя. – Вот он, Маяковский!»
Кстати, Сабит Муканов отправился в Москву в надежде разрешить проблемы, связанные с выпуском своего сборника. Там он пробыл несколько дней, в течение которых ждал ответа от руководства Комиссариата просвещения страны. Вышедшая рецензия обрадовала Муканова, но следующим испытанием для него стала необходимость отдать рукопись заведующему Восточным издательством Назиру Тюрекулову. Здесь Сабит Муканов кратко рассказал о своих взаимоотношениях с ним.
В частности, Сабит рассказал, что в бытность Тюрекулова редактором журнала «Полярная звезда», Назир написал рецензию на сборник стихов Сейфуллина «Неукротимый конь». Эта статья, по мнению Муканова, кроме безосновательной критики содержала уничижительные выпады в адрес самого Сакена, из-за чего Сабиту пришлось написать статью «Критика на критику». В ней Сабит рассказал, что Тюрекулов не собирался рецензировать сборник Сакена, а имел целью очернить имя Сакена. Поэтому Сабит считал, что Тюрекулов вряд ли одобрит его сборник.
О Султанбеке Ходжанове в те годы говорили, что он возглавлял националистически настроенных коммунистов Туркестана. Когда он заменил Рыскулова в руководстве Туркестаном, в Ташкенте был издан сборник алашординца Магжана Жумабаева, предисловие к которому написал сам Ходжанов, и был проведен 50-летний юбилей Ахмета Байтурсынова. К тому же в Ташкенте в те годы получили приют многие лидеры распавшейся Алаш-Орды, что критично воспринималось Сабитом Мукановым.
Сабит Муканов лично познакомился с Ходжановым в Оренбурге. Несмотря на то, что о нем говорили, при личном знакомстве Ходжанов показался ему радушным и простым человеком:
«Даже в этот первый наш разговор он был очень откровенен со мной и высказывал свои мысли о будущем Казахской республики, о прошлом нашего народа. Он оказался очень начитанным человеком, хорошо знакомым с художественной литературой, в особенности с казахской. Внимательно следил он и за творчеством молодых писателей. Не прошли мимо него и мои произведения»
В отличие от Сакена Сейфуллина, которого Ходжанов пытался очернить, Сабита Муканова он всячески восхвалял, называл одним их самых талантливых молодых писателей: «Мне хорошо известна твоя жизнь, Сабит. Ты и в литературе должен оставаться самим собой – батраком, кедеем. Выбирай верное направление! С художественной формой у тебя еще не все хорошо, но ты молод и достигнешь своего. Работай с материалом. Упорно работай. И перестань всюду употреблять красную краску. Вот тебе мой совет старшего, совет от чистого сердца».
В порыве откровенностей он даже позволял себе ругать первого секретаря Казкрайкома Виктора Ненайшвили, чья смешливость и плохая память вряд ли приведет к чему-либо хорошему: «Поеду в Москву, попрошу Сталина: заберите Ненайшвили, пришлите кого-нибудь поумнее». Впрочем, мнение Муканова о Ходжанове изменилось. Теперь он считал его властолюбивым, но в то же время обладавшим приятными человеческими качествами, умевшим шутить и остроумно беседовать, ценившим литературы и искусства.
Отдельной строкой следует отметить о совместной поездке на съезд в Ак-Мешит Сабита Муканова, Амре Кашаубаева, Исы Байзакова, Хаджи-Мукана Мунайтпасова и Александра Затаевича. Уже в вагоне, рассказывал Сабит, между Исой и Хаджи-Муканом произошла перепалка.
Только мы с Александром Викторовичем стали располагаться, как я услышал нарастающий с каждой секундой бас Хаджи-Мухана, прерываемый тоненькими, с легкой хрипотцой, выкриками Исы. Похоже, там разгоралась крупная ссора. Я выскочил из купе разузнать, в чем дело, мне навстречу летел испуганный Амре.
– Что случилось? – воскликнул я. На Амре лица не было.
– Ой-бой, мир переворачивается. Хаджи-Мухан убивает Ису. Ой-бой, не спрашивай меня ни о чем. Разнимать их надо. А то плохое случится. Идем!..
И он втолкнул меня в купе. Я увидел картину – и забавную, и грустную, и страшную поначалу. Огромный высоченный Хаджи-Мухан схватил за грудки худощавого невысокого Ису. Богатырь приподнял слабосильного поэта так, что макушка его касалась потолка. А когда Иса начал отбрыкиваться, схватил его за брюки и прижал к стенке так, что он замолчал и словно стал задыхаться. Я повис на могучих и толстых руках Хаджи-Мухана: – Агатай, дяденька, отпусти его. Хаджи-Мухан шлепнул мясистыми оттопыренными губами. Он сощурил свои и без того непропорционально маленькие, как у слона, глаза и прошепелявил рыкающим басом: – Уведете вы отсюда наконец этого сумасшедшего?
Иса уже не говорил. Он только хрипел. Прерывисто, жалобно, как хрипят умирающие.
Я продолжал виснуть на борцовских руках, упрашивал его и ласково, и умоляюще. Но будь нас четверо или даже пятеро, мы все равно не справились бы с одним Хаджи-Муханом. Но нашлись слова, которые подействовали на борца: – Хорошо, мы уведем Ису отсюда. Хаджи-Мухан осторожным движением положил акына на полку. Иса вытянулся и замер, как в обмороке. Но я знал артистическое умение поэта притворяться и не очень-то верил ему в эти минуты. А тут вмешался и проводник – рыжеусый, пожилой, похожий на Тараса Бульбу. На ломаном казахском языке он принялся уговаривать Хаджи-Мухана:
– Ах ты, верблюд одногорбый. Ты же можешь убить этого ягненка...
– Убить? – удивился Хаджи-Мухан. – Да его сколько ни бей, он не умрет. Дам ему водки, он сразу выздоровеет. А? Иса? Хочешь арака?
Иса слабо шевельнулся и чуть кивнул головой в знак доброго согласия.
Амре Кашаубаеву тогда было около сорока лет. Он не производил впечатления сильного человека, о чем говорил невысокий рост и нездоровая желтизна лица. Он был великолепным певцом, талант которого был известен не только в Советах, но и во всем мире. Однако это было лишь одной стороной его личности, другую Сабит Муканов открыл в совместной поездке с ним.
Сабит Муканов рассказывал, что Амре, при всем к нему уважении, был неграмотен и политически подкованным не был. Вместе с тем, Муканов говорил о нем как об остроумном человеке:
Когда осенью двадцать пятого года Амре приехал в Париж, его отыскал алашордынец Мустафа Чокаев, бежавший в годы революции во Францию. Амре мало разбирался в политике и даже не знал, что есть на свете такой «известный» Мустафа.
– Слыхал обо мне, должно быть? – обратился к Амре Чокаев.
– Ничегошеньки не слышал, – со всей искренностью отвечал Амре. Мустафа удивился: – Значит, там у вас решили даже, моего имени не называть?
Амре еще раз сказал, что он не встречал человека, который бы называл его имя.
– Как же так случилось? – и злился и недоумевал Мустафа. – Это, значит, большевики запретили упоминать обо мне.
Амре начинала надоедать беседа, и он напрямик сказал, что дело не в запрете, а просто в том, что его, Мустафу Чокаева, действительно никто не знает.
– Как так не знает...– И Мустафа принялся хвастать, как он боролся против революции, против Советской власти. Но Амре не дал ему договорить:
– Прекрати свою болтовню. Ты и так еле стоишь на ногах (Чокаев, вероятно, был худощавым и тонконогим), ты и так похож на лист, изъеденный червями (лицо Чокаева, должно быть, покрывали рябинки), а туда же лезешь задираться. Ты решил потягаться с нашей властью, не зная своих сил. Теперь скули, сколько влезет. Ты, как привязанный щенок, забытый на месте стоянки. Аул откочевал, а щенок воет.
– А-ой-а! – заплакал Мустафа. – Так оно и есть.
И ушел, даже не попрощавшись с Амре.
Самым внимательным слушателем Амре был Александр Затаевич. В той поездке этому человеку было уже за пятьдесят лет. Он был полным, высоким мужчиной, носил рыжую бороду, вел себя сдержанно, но при этом весьма изящно. О нем в то время было известно то, что он родился в интеллигентной польской семье и виртуозно играл на пианино. До революции Затаевич был музыкантом в доме неизвестного генерала из Украины, а позже судьба забросила его в Оренбург.
Здесь он увлекся казахской народной музыкой, с одинаковым рвением слушал песни старых и молодых акынов, записывал ноты, которые вошли в состав большой книги «Тысяча киргизских песен». Когда в купе Амре исполнил песню, доселе незнакомую Затаевичу, композитор сказал: «Вот тебе и Амре! А я-то думал, что записал все его песни. Порадовал меня певец. Сколько же у него еще хранится! Родник неиссякаемый. Нельзя его испить до дна... Родник неиссякаемый!».
Иса Байзаков был талантливым и добрым, но легкомысленным и вспыльчивым человеком. Он родился бедняком, такую же и прожил жизнь до того, как стал известен. С Сабитом Иса познакомился летом 1922 года в Петропавловске. Тогда он запомнился Сабиту забавной внешностью и франтовским нарядом, которые сразу же отходили на второй план, когда Иса начинал петь:
«Его голосу подчинялось все: мимика лица, движения рук, головы, тела. Телу не было покоя, не было покоя и домбре. Пальцы ритмично носились по деке; Иса то раскачивал домбру, то поднимал над головой, то вдруг начинал вертеть инструмент, стремительно кружить им; то – это было уже совсем неожиданно – приставлял к спине, и домбра все равно продолжала звучать. Кружилась моя голова – от ловких и быстрых этих движений, от вихря слов, от музыки, от виртуозности мастера. Иса, владевший арабской грамотой, в те времена не писал стихи, а устно их складывал, импровизировал. Но он далеко не во всем походил на прежних акынов, обычно вольно слагавших песню и на тему и не на тему. Иса более строго относился к словам и избегал лишних отступлений. Между тем в самом искусстве импровизации он мало имел равных себе. Его не останавливала любая тема, он обладал даром сочинять и краткие стихи, и поэмы»
Но судьбу Исы во многом решила алкогольная зависимость. Он рассказывал, что арабскую графику изучал самостоятельно, читал тюркские книги. Когда пала монархия Иса Байзаков вместе с каким-то алашординцем отправился в Семипалатинск, где часто пел на всяких мероприятиях. Пел он, как признавался спутникам, об Алаш-Орде. На этих посиделках он и пристрастился к араку. С грустью Иса говорил: «И пить я научился на этих сборищах. Там, где гости и песни, там и арак, водка. А меня приглашали часто. Поем, пьем, закусываем. Песен – много, водки – много, мясо – много. Вот так ваш Иса-еке и превратился в пьяницу».
Впрочем, в поезде Иса не изменил своим привычкам. Сабит Муканов вспоминал, что Иса-акын был удивительным талантом, но Иса-человек раздражал Сабита грубостью и пьянством. Между тем, арак не помешал Исе завести семью. Он был женат на Шарбану, милой, умной и скромной женщине, которая, несмотря на отсутствие образования, обладала ярким артистическим талантом и даже сыграла несколько ролей в Казахском драматическом театре.
Последним спутником Сабита в той поездке в Ак-Мешит был великий силач Хаджи-Мукан Мунайтпасов. Сабит рассказывал, что впервые встретил Хаджи-Мукана в конце 1918 года в доме у Казый Торсанова. Тогда прославленный борец рассказывал, что успел побывать в 56 странах, где его 56 раз называли чемпионом мира и 56 раз вручали награды. На вопрос Казыя бывало ли ему в жизни проигрывать, Хаджи-Мукан ответил: «Была одна женщина. Из Канады. Я тогда был еще совсем молодым жигитом. Узнал про нее, решил помериться силой. Встретились. Играю перед ней двумя гирями, пуда по два каждая. Девушка посмотрела, подождала, взяла две трехпудовые гири. Подбрасывает их высоко и ловит на лету. Я убедился, что она сильнее меня. А вслух сказал, что у нас народ считает позорным бороться с женщиной. И отказался вступить с ней в борьбу».
Хаджи-Мукан, как и другие спутники, слабо разбирался в политике и был довольно посредственным знатоком литературы. Впрочем, он просил Муканова написать что-нибудь о нем в газете. В пути он рассказал о том, как стал всемирно известным борцом:
«Сам Хаджи-Мухан еще подростком пешком отправился в Кзыл-Жар и нанялся в работники к одному богатому баю-татарину. Случилось, бай послал Хаджи-Мухана за сеном в долину реки Есиль. На обратном пути перегруженная бричка завязла в грязи, и лошадь никак не могла ее вытащить. Хаджи-Мухан разозлился. Он так ударил лошадь палкой по голове, что она замертво упала. Силач не растерялся. Он забросил сдохшую лошадь на бричку, сам впрягся в оглобли и доставил сено во двор. Удивленный силой Хаджи-Мухана хозяин даже не отругал его за погубленного коня. Бай стал гордиться перед всеми знакомыми своим могучим батраком. Слух дошел до властей, до проезжего цирка. И тогда Хаджи-Мухана пригласили сначала обучаться цирковому делу, а потом уже и на арену. Было ему тогда восемнадцать лет»
В дни этого путешествия Хаджи-Мукану было больше сорока лет. С некоторым сожалением он своим шепелявым, обрывистым, но занимательным голосом говорил, что стал терять вес. В подтверждение своих слов он показывал старые фотографии. Хаджи-Мукан, как и Иса, был большим любителем застолий и кумыса. Особенно красноречивым он становился именно в эти моменты.
По прибытии в Ак-Мечеть Сабит Муканов оставил воспоминания о столице Казахской автономной республики. В воспоминаниях Сабита, город был настолько маленьким, что обойти его вдоль и поперек удалось всего за несколько дней. Он был бедным, некоторые дома на окраине больше походили не на жилище, а на провалившиеся могилы. Правда, в то же время его очень удивило количество больших и маленьких рынков:
«Горы урюка, изюма, вяленых и свежих дынь! Такое не встретишь в наших северных степных городах. Повсюду продавали белое лакомство – так называемую нишаллу – дешевое сладкое варево из кукурузной муки и сахара. Мелькают поварешки, и нишалла из казанов так и шлепает, так и шлепает в посуду покупателей. Уличная пыль оседает на белое варево, оно становится сероватым, грязным, но берут, все равно берут. Ложками, чашками, кастрюльками. Потому что и дешево, и сладко. А на что-нибудь другое, подороже и повкуснее, денег не хватает...»
Сабит Муканов считал Ак-Мечеть куда менее благоустроенной, чем тот же Петропавловск, Семипалатинск и Оренбург, что наводило его на мысль – почему столицей стала именно Ак-Мечеть? Он разыскал ответ на свой вопрос: «Султанбек Ходжанов. Здесь его родные места. Его деды, его отец – уважаемые ходжи. Город до революции назывался Перовском, потом в советское время ему было возвращено прежнее имя Ак-Мечеть. А завтра на Пятом съезде его назовут Кзыл-Ордой. Он станет столицей Казахстана и, может быть, действительно станет красивым городом».
В ходе повествования Сабит Муканов затронул имена ряда исторических личностей, со многими из них был знаком лично. Возможно из-за слепой веры в коммунистическое руководство, но С. Муканов не видел перегибов работе Филиппа Голощекина, которого называл «не только необычайно работоспособным человеком, но и дальновидным – не без хитрости - политиком», Абдрахмана Байдильдина называл «неискренним, суетливым и неприятным», писал о том, почему от него отдалился Ораз Исаев, называл Габбаса Тогжанова байским сынком, настолько восхищался Тураром Рыскуловым, что дважды упомянул его биографию. Сабит Муканов говорил о Беимбете Майлине как о решительном противнике байского насилия над бедняками, борца с религией и сторонника борьбы за права женщин.
Сабит Муканов знал Орымбека Бекова, журналистов Аскара Токмагамбетова, Калмахана Абдыкадырова, Абдильду Тажибаева, Шашубая Кошкарбаева, деятелей искусства Калибека Куанышпаева, Курманбека Жандарбекова, Игебая Алибаева, видных строителей советской государственности Хасена Мусина, Ельтая Ерназарова, ученых Алькея Маргулана, Василия Бартольда, Каныша Сатпаева. Он рассказывал о взаимоотношениях между акынами Тайжаном Калмагамбетовым и Иманжаном Жылкайдаровым, о повышении престижа воинской службы в степи, о том, как народ восхищался Леоном Мирзояном и о многом другом. Все эти истории – память народа, бережно расписанная и аккуратно подаренная Сабитом Мукановым будущим поколениям.
