Михаил Пришвин известен как прозаик и публицист, большая часть работ которого посвящена размышлениям о жизни, религии и взаимоотношениях человека и природы. Летом 1909 года будучи корреспондентом газеты «Русские ведомости» Михаил Пришвин получил от редакции задание сделать серию заметок о жизни крестьян-переселенцев в Казахстане. Итогом его путешествия стали дневники, в которых он в подробностях описывал бытие казахов. Портал Qazaqstan Tarihy собрал воедино самые значимые моменты из «казахского» периода жизни Пришвина
Согласно дневникам, утром 11 августа 1909 года он пил чай с казахами, которые рассказывали о трудных взаимоотношениях казахов с переселенцами. В частности, рассказывалось, что переселенцы осели на берегу реки Шар Восточно-Казахстанской области, что не было одобрено местной администрацией. Позже их вынудили покинуть эти места. Другая история рассказывает о том, что земли неподалеку от Павлодара тоже были заняты поселенцами. Казахи воспротивились этому, «прогнали табун лошадей по полям, разломали и бросили в реку караулки». Конфликт перерос в столкновение, в результате которого был убит один человек и пятеро были ранены.
На следующий день, 12 августа, Михаил Пришвин делил завтрак со старичком из Семипалатинска, который посоветовал корреспонденту ехать в Каркаралинск из Павлодара. Павлодар в те годы, по воспоминаниям Пришвина, выглядел так: «Павлодар сквозной, желтый песок, ни одного дерева, поднимается ветер и уносит городок в степь». В своих размышлениях о внешности казахов Пришвин писал:
«Как похожи эти киргизы на японцев. Приезжают и уезжают куда-то в степь. Разве можно ходить по степи! Она желтая вся, и лица киргизов будто спелые дыни. Сколько в этой степи этих людей с косыми глазами? Как все это непохоже на наши места. Азия»
В период с 13 по 17 августа дневники Пришвина полны разнообразных наблюдений. Он рассказывал о своей попутчице, жене помощника лесничего, которая во время ночевки у озера Жамантуз забрала нож у Пришвина, сказав, что боялась ехать с ним («Принцесса какая!»), об азиатской упряжи, о том, как рассыпалось колесо экипажа, из-за чего пришлось выдергивать из ящиков гвозди, заколачивать, связывать кошемкою и веревочкой. Позже Пришвин попросил одного из своих казахских попутчиков петь, о чем сделал следующую запись: «Он поет одно и то же…хорошо…что-то испанское слышится в мотивах аккомпанирующего инструмента». Автор рассказал о стрижке баранов на осеннем пастбище Кузек. По его словам, стрижка производилась дважды в год (в июне и в сентябре-октябре): «Шерсть для кошмы, для собственного потребления у бедных. Богатые продают ее сартам, оставшимся с Куяндинской ярмарки для скупки шерсти. Встречные обозы по пути и есть сартов: караваны с шерстью направляются в Петропавловск».
17 августа Пришвин поговорил с переселенцем, которые поведал ему интересную историю:
— Говоришь по-киргизски?
— Нет, мы российские, из Оренбургской губернии. Большую задали начальству… переселенного и уездного сменили собственно через нас. Ходоки побывали, говорят, ручей… Мы поехали, деньги в Павлодаре взяли. Приезжаем: ручья нет. Поехали на первых колесах… Тут, вам сказать, уши развесишь. Мы бунтовать. Переселенный приехал. Пишите, говорит, бумагу на другой участок. И вот вся в этом штука, бумаги не было. Ежели бы бумага, хоть вот этакий клочок, папиросу свернуть, так… и была бумага в сундуке, да жена ушла, сундук заперт был. Эх, всю я Сибирь без малого исходил, только вот в Семиречье не бывал… Ну, мы перешли на другое место, в «заводную степь», так называется, сам удивляюсь, почему так называется. Участок был проектировочный. Мы заняли. Приезжает переселенный: долой, кричит. А мы не послушались, посеяли. Другой раз приезжает переселенный, и за ним киргизы человек 200, и тут он так ругаться, что если бы убить его, так не ответили бы. Грабьте их, бейте их, велел он киргизам. Мы тут бумагу нашли, подписали и к киргизам — потребовали подписать. После этого переселенный уехал, и приставили к нам стражу охранять урожай. Собрали, и все хорошо. Но потом разошлись, осталось 7 душ.
— Плохо, что не могли вы с землей справиться.
— Зачем, на наше место другие придут… Место хорошее. Отбились.
18 августа в дневнике Пришвина отмечено размышлениями о киргизах: «Сколько людей исповедовалось мне на дороге. Сколько жаждущих рассказать о себе… с проезжающими человек смел, стремятся ухватиться…». Дальше следуют размышления русского охотника:
«Разговор об архаре… Стадами ходят… Показал свой маршрут, принес шкуры архара, пули.
— Убьем, непременно убьем… а если мы не убьем, так Али-баба убьет… Как-то раз он потерял беркута и стал скакать в карьер по горам, а я испугался и подъехал к обрыву, сам не решился, пустил лошадь и сам скатился: все равно ничего со мной не будет… Докатился до поля, а беркут на камне сидит. А раз Али-баба стал на вершине горы и завыл по-волчьи, и со всех сторон стали стекаться волки… Если ему нужно будет мышь подозвать, он и по-мышиному может, крадется как кошка, этим живет… А дрофу, это что… Это мы вот только выедем и убьем…
— Она невкусная, на кошку похожа…
— Ну, это как приготовить… Дрофа, черт ее возьми, такая, что ее как убил, так сейчас кишки вынь, положи ее где-нибудь у колодца, прикрой зеленым и вернись домой — мочить и мочить, и будет как курица… А хорошо с маленьким ястребком на перепелку — собака выгонит, он сидит и сидит. А соколов надо хо-ро-шей, чистой пищей кормить, если чуть что, сейчас пропадет, ему стрелять свежих птиц. Сокол утку не видя, не бьет… Если уток застигнет сокол, так бросаются на воду… А дрофу как хочет бить, они испражняются, он и не берет, такие гадкие птицы… желтые гуси и утки (ворновки)… Для архаров самое главное место — Каркаралинские горы… ходят стадами… А на р. Чу есть все: тигры и все… Туда ехать — брать запас воды, верблюды и 20 лошадей гонят…»
В этот же день Пришвин восторгался мясом молодых жеребят, раздумывал годны ли пули 32 калибра для архара и как нужно одеваться охотнику степей.
20 августа, согласно дневникам, в каркаралинских горах вспыхнул пожар. Об этом событии рассказывается следующее: «Встретились с казаком и киргизом: все на пожаре, все разъезжаются с пожара… Шум пожара, огонь ползет от сосны к сосне, будто поезд шумит… Едем дальше: киргизы складывают юрту: перекочевывают от пожара…».
Вечером 21 августа Пришвина пригласили в гости к Талабаеву. О внутреннем убранстве юрты автор вспоминал: «Для нас очищена и приготовлена юрта (белая) только что женившегося сына… все ковры и подушки стянуты сюда… низенький столик, сундуки из мороженой жести, расписная кровать… луна вверху, как в театре Комиссаржевской… керосиновая лампа…». Для гостя на дастархан поставили курт («хамни кислые из бараньего молока»), ырымшик («крошки желтые из вареного молока»), сары-май, куйрык, айран, катык, баурсаки, тостык («киргизский шашлык») и другое. За ужином хозяин делился с Пришвиным историями о своем отце, которому однажды удалось убить медведя, о том, как ему самому удалось застрелить четырех волков. После ужина писатель нашел занимательным степную традицию о мытье рук: «Мытье рук. Хозяин поливает, хоть гость 10-летний мальчик».
На следующий день мужчины отправились на охоту, сначала на зайцев, а после обеда – на архара. В ходе сбора они рассуждали о том, какую лошадь следует выбрать для охоты на архара, сколько хлеба, какие винтовки, какая одежда, а сам Пришвин рассуждал о том, чем архар отличен от обычного барана («Разница архара от домашнего барана то, что у архара хвост как у козла»).
В записях в дневнике от 24 числа Пришвин писал: «Все радостно хохочут… Насколько они чувствительны к шутке… Насколько тоньше наших мужиков…». В этот же день писатель познакомился с местным каркаралинским интеллигентом Абабой Курмановым, который вкратце поведал Пришвину сюжет поэмы Козы Корпеш – Баян сулу.
Следующие несколько дней автор провел в путешествии по краю. В дневнике он оставлял записи касательно остановки в юрте местного бая:
«Какая чистота! Новая кошма, новое одеяло, новый ковер и чистые подушки… Я на ковре около подушек, рядом со мною Абдулла… Дерзкие, ожесточенные вопросы… Спасет ли книга? Спасет ли Баян… Утомленный Абдулла засыпает на своей и моей подушке… Входит старик: седая борода, острые черты, широкие штаны, продранные от верховой езды и сзади заплатаны красным, чистая рубаха на виду: чистый бешмет»
В ходе беседы старик интересуется о том, знает ли гость законы, говорит, что права казахов ущемляют и интересуется о том, как подать жалобу царю. Хозяин юрты также спрашивал какие в Петербурге бараны, сколько там домов, людей… Автор, со своей стороны, обращал внимание на казахских детей («Киргизы вообще любят детей», «Там дети… Детям по три копейки. Убежали, тащат за рукава: раньше дети боялись русских, а теперь, поди вот! Русскими пугают детей…»).
29 августа Пришвин посетил Чертово озеро («Губернатор не нашел ничего остроумнее, [чем] воскликнуть при виде Чертова озера: настоящая Швейцария, а архиерей — освятить освещенное озеро»). Здесь ему рассказали о Тугулуковой горе («Некий Тугулуков постоянно молился на этой горе, а другие говорят, воровал: там есть естественный погреб, куда складывают мясо ворованных лошадей»). Сам Пришвин рассуждает о счастье казахов, на что его спутники из числа русских переселенцев говорят: «Да, но у них только одно плохо – джут: каждый год гололед, но страшно весной, очень подтощают стада… Из табунов в 2000 голов остается по 300 штук».
30 августа Михаил Пришвин гостил у переселенского начальника Филиппова, а 31 числа мировой судья отправил к писателю аксакала Касыма Бижанова, вместе с которым Пришвин должен был отправиться в Балхаш. Тот принялся рассказывать писателю о Балхаше:
«По Такрау киргизы занимаются земледелием… Хороший хозяин получает от выборного начальника арыка пай из р. Такрау на десятину, и хозяин засевает ее пшеницей, собирает 5–6 лет урожай и берет новую десятину, поручая ухаживать за ней рабочему; сам хозяин кочует, как обыкновенный киргиз. Из пшеницы приготовляют Бидай… Исключительно земледелием занимаются беднейшие киргизы «джета-ки». Там до сих пор есть старики, которые не строят зимовок, у них и скота больше, и скот лучше, потому что скот возле юрты, и он не поручается пастуху»
В этом пути Пришвин рассуждал об аксакалах («Может ли он неправильно рассудить? Нет, тогда он не аксакал, а боксакал»), о барымте («Остановился человек у моей зимовки и стравил траву, я тогда угоняю его скот… Из-за этого, только из-за этого и случаются убийства») и о саркыте («Посылают ли женщине кости? Да, но не только кости, а и мясо. Вот откуда у чиновника привычка: съесть немного барана и отослать остальное жене»).
