Аул и деревня Казахстана в годы нэпа.

Долгие годы советское обществоведение трактовало период нэпа, как этап временного отступления от идеалов социализма, как ма­невр, вызванный задачами чисто тактического характера. Сегодня мы приходим к пониманию, что новая экономическая политика, сохраняя в целом преемственность в ориентации на идею «социалис­тического выбора», тем не менее представляла собой своеобразную модель реформизма, заблокированный административно-команд­ной системой путь к более позитивной эволюции общества.

С окончанием гражданской войны военно-коммунистические меры стали входить в непримиримый конфликт с новыми социально-экономическими и политическими реалиями. Дальнейшее увлече­ние революционной романтикой с ее верой в возможность непосред­ственного перехода к коммунистическому производству и распреде­лению оборачивалось нарастанием разрушительных тенденций. Их обвальный характер испытывало народное хозяйство всей страны, в том числе и экономика Казахстана.

Наиболее сильно кризисная динамика прослеживалась в сельс­ком хозяйстве республики. Так, посевные площади сократились с 3,6 млн. дес. в 1914 г. до 1,6 — в 1922 г. Урожайность упала с 38,7 пуд. дес. в том же 1914 г. до 18,7 в 1921 г. Валовые сборы зерна уменьшились за этот период более чем в 3 раза¹.

В тяжелейшем положении оказалась животноводческая отрасль. С1914 г. по 1922 г. численность крупного рогатого скота уменьшилась на 2,1 млн., лошадей — на 2 млн., мелкого рогатого скота (овец и коз) —почти на 6,5 млн., верблюдов—0,3 млн. голов. В целом же поголовье всех видов скота сократилось за эти годы более чем на 10,8 млн. единиц².

Страшным следствием катастрофы, разразившейся в сельском хозяйстве, явился массовый голод. По сведениям с мест, в 1921—1922 гг. в Оренбургской губернии голодало 445 тыс., Кустанай-ской — 255 тыс., Уральской — 400 тыс., Актюбинской — 360 тыс., Букеевской губернии —100 тыс. человек. По более поздним, уточнен­ным данным в республике голодало более 2 млн. 300 тыс. человек.

Смертность от голода и сопутствующих ему болезней, а также массовая миграция из районов бедствия вызвали резкое снижение численности населения. В 1914 г. на территории края проживали 4 811662 человека, а в 1922 г. - 3 795 963Л

Силовая политика государства вызывала все более нараставшее недовольство аула и деревни. В ряде случаев реакция неприятия административного террора, проводимого властью, выливалась со стороны крестьян в акты открытого саботажа и вооруженного сопро­тивления. В 1920 г. вспыхнул мятеж в Семипалатинской области, в котором участвовала значительная часть недовольных продоволь­ственной диктатурой середняков и зажиточных слоев. В том же году волнения охватили Западный Казахстан, где развернулось широко­масштабное крестьянское движение под руководством бывшего ком­дива Красной Армии А. Сапожкова. В феврале—марте 1921 г. очаги напряженности стали возникать в Акмолинском, Петропавловском, Кокчетавском и других уездах края.

Ситуация, сложившаяся в Казахстане, подтверждала общую кар­тину экономического и политического кризиса, охватившего страну. Здесь, как и везде, все говорило о необходимости перехода к новым принципам хозяйственной политики, определяющим стержнем ко­торых должна была стать идея отказа от бестоварной утопии и возврата к нормальным экономическим, т. е. рыночным, товарно-денежным отношениям.

Решающий шаг на пути к созданию действенной системы включенных хозяйственных интересов сделал X съезд РКП (б) (март 1921г.).

Именно на нем было принято решение о переходе от продразвер­стки к продналогу. Однако эта мера не исчерпывала всего комплекса, реформ, осуществляющихся в рамкахнэпа. Помимо глубоко содержа­тельных изменений в налоговой политике, сообщивших сильнейший импульс хозяйственной активности, были приняты действенные ак­ции в финансах, кредитах, денежном хозяйстве, аренде, трудовом законодательстве, земельной регламентации и в целом ряде других фрагментов социально-экономических отношений.

Кардинальные меры, разработанные и оперативно осуществляв­шиеся в рамках нэпа, весьма скоро и эффективно сказались на состоянии сельского хозяйства.

В 1925 г. посевные площади приблизились к 3,0 млн. га. По ряду традиционно зерновых районов Уральской, Акмолинской, Семипа­латинской губерний был достигнут уровень 1913 г. В 1925 г. удалось собрать 92 млн. пуд. зерновых, что оказалось лишь немногим меньше, чем в 1914 г. Выходила из кризиса и животноводческая отрасль. В 1925 г. по сравнению с 1922 г. поголовье скота удвоилось.

Широкий размах обрела торговля. К1926 г. на территории Казах­стана действовало 128 ярмарок. Общий оборот ярмарочной торговли превышал 20 млн. руб. Наиболее известными были ежегодные Уильская, Куандинская, Каркаринская, Темирская, Кокчетавская, Атбасарская ярмарки.

В 1924 г. результате национально-государственного размежева­ния Средней Азии завершилось объединение казахских земель в едином казахском советском государстве. Благодаря этому увеличи­лась территория, численность населения, возрос экономический потенциал Казахстана. В1925 г. столица республики была перенесена из Оренбурга в Кзыл-Орду, где она находились до 1929 г. В1929 г. новой столицей Казахской АССР стал г. Алма-Ата (ныне Ал маты).

Динамика, обозначившаяся в народном хозяйстве республики, свидетельствовала не только о начавшемся выходе из кризиса, но и о том, что тенденции стагнации и упадка все больше уступали место позитивным процессам. Однако самым главным было то, что хозяй­ственные структуры начинали выходить на параметры рыночной экономики. Экономика края начинала обретать ярко выраженный многоукладный характер. И именно сосуществование различных форм собственности, их конкуренция и воспроизводственная взаи­модополняемость и определяли поступательное движение народно­го хозяйства.

Государственное вмешательство в экономику, хотя и продолжало отражать идеологически зашоренную политику классовых приорите­тов, все же ограничивалось более или менее разумными пределами и сводилось по преимуществу к регулированию межукладных воспро­изводственных связей (через налоги, кредиты, перераспределитель­ные механизмы и т. д.). Такая политика оказалась достаточно разум­ной, поскольку отражала терпимость к различным формам собствен­ности и сохраняла возможность функционирования всех реальных субъектов экономической жизни.

Экономическая целесообразность становилась единственным кри­терием рациональности тех или иных организационно-хозяйственных структур. Те из них, что демонстрировали приемлемую конкурен­тоспособность, как бы сохраняли естественное право на существова­ние, не отвечавшие же этому критерию — выносились на периферию экономической жизни.

В своем стратегическом целеполагании нэп предполагал все ту же утопическую идею с ее приматом классовых интересов, поэтому социалистическая тенденция не была нейтрализована.

Традиционный хозяйственно-экономический комплекс, сформировавшийся в ходе длительной социокультурной эволюции, оказы­вал заметное противодействие привносимым извне формам регуля­тивного контроля. Однако волюнтаристское вторжение в отлажен­ный механизм функционирования и воспроизводства традиционной структуры, систему ее социокультурных и институциональных при­оритетов и, наконец, в сложившийся порядок экосистемных принци­пов организации социума стало со временем нарастать, что не могло не вызывать разрушительных процессов. Первый из ряда разруши­тельных ударов по системе жизнеобеспечения этноса был нанесен именно в 20-е годы.

Целью скотоводческого хозяйства, выступавшего в аридных усло­виях Казахстана в качестве господствовавшего типа хозяйственно-культурной деятельности, являлась «экономика выживания», реаль­но достижимая лишь при условии обеспечения воспроизводства средств производства (скот, пастбища) и необходимого продукта.

Но в одиночестве эта ключевая задача была скотоводу-кочевнику не под силу, так как организация выпаса скота, его репродукция и т. д. были возможны только при наличии вполне определенной концентрации стада. Лишь в пределах достаточной концентрации средства производства (скота) отдельное хозяйство могло нормально функционировать и, следовательно, выжить. В целях достижения этого скотоводческие хозяйства шли на объединение, взаимодопол-няя друг друга средствами производства, до тех пор, пока не сформи­ровывалась столь необходимая концентрация стада,4 т. е. оптимум (отсюда становится ясным, что на паритетных, т. е равных условиях в общину могло включаться лишь то хозяйство, которое было в состоянии выполнить функцию дополнительности, для чего, естес-ственно, должно было обладать необходимым минимумом скота).

Следовательно, имела место общность хозяйственных интересов или кооперация. Именно последняя в условиях недостаточного раз­вития производительных сил выполняла компенсаторную функцию и обеспечивала технологическое овладение предметом труда, недо­ступное или частично доступное отдельному индивиду. Другими сло­вами, потребность в объединении трудовых усилий носила объектив­ный характер.

Община, конечно же, сохраняла всю гамму противоречий, разворачивающихся полинии производства и распределения. В результате расслоения часть общинников разорялась и постепенно отторгалась общиной, ибо утрачивала средства производства (скот)5.

В то же время в общине имело место и накопление богатств, т. е. скота. И те хозяйства, которые успешно приумножали его числен­ность до достаточно высокой концентрации, уже переставали нуж­даться в общинной кооперации. Так формировались относительно крупные байские хозяйства, способные существовать вне общинной кооперации, так как могли обеспечивать свое воспроизводство за счет иных принципов организации производства. В рамках последней они выходили за обеспечение не только необходимого, но и прибавоч­ного продукта. Создавали его работники, выталкивавшиеся из общи­ны и вступавшие в наем к этому крупному байскому хозяйству.

Таким образом, такие понятия, как «аул», «община», «крупное байское хозяйство», легко совмещаемые сознанием чиновников, на самом деле были далеко неадекватны. Если аул являл собой лишь тип расселения, то общинные и внеобщинные (крупное байское хозяйст­во) структуры отождествляли вполне определенные сильно разня­щиеся социальные формы организации производства.

Обе структуры не являли собой социальных изолятов, не могли и не осуществляли воспроизводство на независимой автономной осно­ве. А поэтому на более широком уровне образовывали в совокупности уже иную, макротипную структуру с более сложным комплексом воспроизводственных, институциональных и патриархально-генеа­логических (родовых) связей.

Эту всеобъемлющую традиционную структуру можно представить как своеобразную социально-экономическую экосистему, в которой все элементы — общинные и внеобщинные образования, т. е. и хозяйства рядовых общинников, и хозяйства зажиточных скотово­дов, и хозяйства мелких и средних баев, и хозяйства баев, так называ­емых полуфеодалов, и бедняцко-батрацкие слои — занимали отве­денную им в процессе производства нишу. Иначе говоря, все они были функционально значимы и выполняли свою роль в воспроизводстве всей целостности структуры; реальная данность каждого из них служила гарантом жизнеобеспечения всего социума. Устранение или силовое блокирование любого из этих элементов было сопряжено с разрывом воспроизводственных взаимосвязей, и, как следствие, по­рождало хаотические процессы, разрушавшие веками отлажи­вавшийся механизм самоорганизации традиционной структуры.

Государство же, верное принципам классовой борьбы, с самого начала делало ставку на ограничение, а затем и полную ликвидацию богатых и зажиточных хозяев. Образно говоря, их «выдергивали» из сложившейся экономической экосистемы, опустошая занимаемые ими ниши. В результате экономическая экосистема утрачивала свои функциональные звенья, что порождало разрыв всей воспроизвод­ственной цепи.

Во многом аналогичные процессы происходили и в переселенчес­кой деревне. Здесь крестьянские хозяйства, (и бедняцкие, и серед­няцкие), испытывая дефицит в семенном материале, сельхозинвентаре, рабочем скоте, обращались, пусть и на кабальных условиях, к зажиточным и кулакам. Но когда тех, как и баев, «выдернули» из экономической экосистемы, обращаться стало просто не к кому. Апеллировать в сельсовет было бесполезно, ибо он по бедности ничем помочь не мог.

Поэтому судьбы крестьян оказывались весьма проблематичными.

Государственные регулятивные акции конца 20-х гг. были нере­альны по своим целям и разрушительны по содержанию.

Так в результате передела сенокосных и пахотных угодий предполагалось ликвидировать земельное засилие байства в ауле, и, вместе с тем, ограничить возможность накопления и роста байских хозяйств⁶.

Действительно, окончательные итоги передела сенокосных и па­хотных угодий, осуществленного в 1926—1927 гг., оказались довольно внушительными; было перераспределено 1360 тыс. дес. сенокосов и 1250 тыс. дес. пашни⁷. Причем 61,6% сенокосов получили бедняки, 8,8% — зажиточные, а при переделе пашни в 1927 г. (по пяти округам) 59,3% площади получили бедняки, 31,7— середняки и 9% — зажиточ­ные хозяйства⁸.

Но уже изначально в этой так называемой реформе обнаружились слабые стороны.

В ходе проведения передела игнорировалось то обстоятельство, что в условиях реально существовавшей хозяйственной структуры аула простое перераспределение земли само по себе не устраняло противоречий; получение земли без возможности ее хозяйственной утилизации мало что давало, в том числе и в плане смягчения процессов расслоения и стимулирования осереднячивания. Чтобы такая возможность состоялась, хозяйство должно было располагать вторичными производственными ресурсами (рабочим скотом, селькохозяйственным инструментарием, семенами и т. п.). Между тем беднейшие, маломощные, да и часть середняцких хозяйств (т. е. , собственно, основные получатели перераспределенных угодий) ис­пытывали в этом отношении острейший дефицит. В такой ситуации очень многим бедняцким и маломощным хозяйствам, получившим доступ к земле, приходилось отказываться от нее в пользу прежних владельцев, т. е. тех же зажиточных баев.

Немало серьезных преград было и на пути передела сенокосных угодий. Согласно реформе, перераспределение сенокосов должно было проводиться по количеству едоков⁹, тогда как традиционные устои культивировали в обществе иной критерий справедливости, ассоциирующийся с количеством скота. Уже в силу этого многочис­ленная семья того или иного бедняка, получившая преимущества при распределении сенокосов, могла впасть в атмосферу «морального террора», инспирированного баями посредством апелляции к «зако­нам предков».

В такой ситуации далеко не каждый бедняк рисковал претендо­вать на байский покос, а потому выгодный для аульной «верхушки» порядок очень быстро восстанавливался (естественно, нелегально). Таким образом, возможность развития событий в обратном направ­лении сохранялась вовсе не из-за «слабой политической активности трудящихся масс и непонимания ими своих классовых интересов», а в том, что патерналистские связи, выступавшие в традиционном обществе под видом социальных гарантий и прикрывавшие отноше­ния эксплуатации, давали неимущим слоям подчас больше возмож­ностей на получение прожиточного минимума, чем если бы они воспользовались перераспределенными байскими покосами.

Кроме того, как говорилось выше, трудящийся индивид не мыслил себя вне общины, выступавшей гарантом его существования. Хорошо осознавая эту зависимость, последний и думать не мог, чтобы прини­мать какие-то хозяйственные решения вне общинного контекста, т. е. в этом отношении примат всегда отдавался как бы общекорпоративным интересам, хотя интересы эти в действительности были  узурпированы эксплуататорской верхушкой, которая монополизиро- вала в общине организационно-хозяйственные функции и само производство. Высказывая нелояльность по отношению к баю, распоря- жавшемуся всем и вся, рядовой общинник рисковал противопоставить себя общинному консенсусу, а это, образно говоря, означало  рубить сук, на котором сидишь.

 Таким образом, в плане экономических преимуществ реформа не  всегда и не везде выдерживала конкуренцию с традиционной формой  организации социума.

 Гораздо более радикальные цели преследовала конфискация  средств производства (главным образом скота) у крупных баев «полу - феодалов», а также выселение их и членов их семей за пределы округа  проживания.

 Вопрос о конфискации скота у крупных баев ставился на III  областной партийной конференции Казахстана в марте 1923 г. Одна ко реализовавшаяся в то время стратегия нэпа, направленная на  выход из экономического и политического кризиса, сдерживала  коммунистических радикалов. Выбирать приходилось между возможным экономическим хаосом и идеологической догмой. Система,  еще не оправившаяся от кризисного шока начала 20-х гг., выбрала  первое. Но уже в ноябре 1927 г. VI Казахстанская партконференция  вновь возвращается к идее экспроприации баев, посчитав возможным «допустить изъятие у них части скота и инвентаря», что, по  мнению местных партийных «теоретиков», должно привести к осереднячиванию аула и развитию его производительных сил, еще больше закрепив союз пролетариата с трудящимися массами аула.

 В декабре 1927 г. в верхних эшелонах власти республики была  образована комиссия для разработки проекта закона о конфискации  хозяйств крупных баев. В марте 1928 г. бюро Казрайкома несколько  раз рассматривало проект закона, уточняло его, знакомило с ним ЦК  ВКП (б) и ВЦИК. 15 августа Крайком создал комиссию для непосредственного руководства кампанией. Председателем комиссии стал  Е. Ерназаров, в состав ее вошли У. Исаев Н. Нурмаков, Г. Тогжанов  У. Джандосов и др. 27 августа 1928 г. на заседании ЦИК и СНК  республики проект закона о конфискации был принят и обрел форму  директивного постановления. Были назначены уполномоченные по  проведению конфискации в округах республики. Непосредственно в  аулы посылались свыше тысячи уполномоченных, в комиссиях содействия работали 4700 человек.

 В соответствии с постановлением по республике намечалось конфисковать 700 хозяйств, имевших свыше 400 голов скота (в переводе  на крупный) в кочевых районах, более 300 — в полукочевых и свыше  150 — в оседлых. Кампанию планировалось завершить к 1 ноября  1928 г. (позднее ее продлили на 10 дней).

 Согласно документам об итогах кампании, фактически конфискации было подвергнуто 696 хозяйств, из них 619 высланы за пределы  округа проживания. У нихбыло экспроприировано около 145 тыс. гол.  скота (в переводе на крупный), большая часть которая была передана  неимущими хозяйствам.

 Между тем анализ опубликованных статистических материалов  показывает, что конфискованного и «поровну» перераспределенного скота далеко не всегда хватало, чтобы подтянуть бедняцко-батрацкие хозяйства до приемлемых, сточки зрения задач нормального ведения хозяйства, размеров. Например, по Каркаралинскому округу конфис­кованный скот получили 198 бесскотных хозяйств, 1374 хозяйства — с обеспеченностью скотом от 1 до 5 гол. и 27 хозяйств, владевших поголовьем в 6—7 един. По самым грубым подсчетам, для наделения всех этих хозяйств до сколько-нибудь приемлемой нормы требова­лось в совокупности 12139 гол. скота. Между тем было передано всего 2065 гол., т. е. дефицит составил более 5 тыс. един. В Кзыл-Ординском округе дефицит определялся в размере 9 тыс. Так же было и в других округах.

Статистика эта означает только одно: значительную часть хо­зяйств не удалось наделить скотом в приемлемых для ведения хозяй­ства размерах. Получив лишь несколько единиц скота, эти хозяйства не могли включиться в общину на более или менее паритетных началах, а потому расставались с надеждой повысить свой социаль­ный статус (вскоре полученный по конфискации скот продавался или резался). И хотя на бумаге такое хозяйство числилось уже в середняках,по своей сути оно оставалось все тем же зависимым элементом структуры, но эксплуатировавшимся уже на другом уровне. На этот факт в свое время обращал внимание директивных органов Т. Р. Рыскулов¹⁰.

Конфискация представлялась однозначно позитивной акцией, ибо, как декларировалось в постановлениях, преследовала задачу освобождения аула от гнета «кровопийц-эксплуататоров».

Однако в ходе проведения конфискации так называемые комис­сии содействия очень часто выходили за пределы предписанной инструкции и обращали свой взор на просто богатые и зажиточные хозяйства, где было 300—400 и более овец, но которые не могли выжить вне общинной кооперации. Для поборников же классовой борьбы и социальной справедливости такое количество скота пред­ставлялось сверхбогатством, подлежащим незамедлительной кон­фискации с последующей передачей бедняцко-люмпенским слоям.

В результате с экспроприацией такого «аульного бая» многочис­ленные общины утрачивали столь обязательную для воспроизводст­ва средств производства и производства необходимого продукта кон­центрацию стада, а потому вскоре разорялись и нищали, а сами общинники пополняли пауцер-люмпенскую массу. Другие общины разорялись в силу изъятия у них того скота крупного бая, который был в свое время передан им на правах сауна. Финал был тот же.

Эскалация силовой политики в конце 20-х гг. нашла отражение и в фискальных мерах, когда в поисках средств  для индустриализации государство резко ужесточило налоговый режим. Тяжелый налоговый пресс «опустился» на аул и деревню Казахстана. Так, уже в 1927/ 28 хозяйственном году 4% зажиточных и кулацких хозяйств были вынуждены заплатить 33% всей суммы начисленного на крестьянс­кие хозяйства сельхозналога. Средняя сумма налога на хозяйство с облагаемым доходом свыше 1000 руб. исчислялась в деревне в размере 239 руб. В ауле такоехозяйство платило в среднем 323 руб. В резуль­тате в 1927/28 г. 0,6 крупных скотоводческих хозяйств уплатило 25% всей суммы начисленного по скотоводческим районам налога.

Помимо этого вводилось так называемое самообложение. В Петропавловском уезде, например, сумма денежных средств, внесенных по самообложению кулацко-байскими и зажиточными хозяйствами, составила от 100 до 400% по отношению к уже уплаченному ими сельхозналогу. В аулах Урдинского уезда Уральской губернии на байские хозяйства было начислено по «самообложению» от 500 до 1200 руб.  В следующем, 1928/29 окладном году сельскохозяйственный налог возрос на 98,8%, хотя налоговая база выроста несущественно.

Под воздействием резко возросшей нормы налогообложения зна­чительная часть хозяйств, используя терминологию тех лет, «само­раскулачивалась», или, попросту говоря, раскрестьянивалась, уходя в города или меняя источники дохода и формы деятельности.

Что касается скотоводческих хозяйств, то они, не выдерживая силовых акций и тяжести налогообложения, просто откочевывали за границу. И дело здесь было отнюдь не в «происках баев», хотя и это имело место, а в том, что специфика традиционной структуры (слож­ные воспроизводственные, институциональные, социо-культурные, патриархально-генеалогические связи) вынуждали сниматься вслед за крупными хозяйствами целые общины. Но главной причиной массовых откочевок в этот период была реакция на волюнтаристско-силовую политику государства, объективно вызывавшую разрушение системы жизнеобеспечения народа.

Таким образом, нэп в Казахстане имел весьма противоречивый характер и завершился не с «великим переломом» (как принято считать) а уже где-то к концу второй половины 20-х гг. Именно в это время начали блокироваться многие кардинальные идеи нэпа и проводиться акции, породившие предпосылки грядущей трагедии -беспрецедентной этноэкологической катастрофы.

Фото: ru.wikipedia.org

© Институт истории и этнологии им.Ч.Ч. Валиханова КН МОН РК, 2013

Не допускается использование материалов на других веб-ресурсах без согласия авторского коллектива