Чермак рассказывал, что на первых порах его особенно поразило то, что, только въехав на деревенскую улицу, он заметил поселок. Поселком он называл низенькие землянки без крыш, почти не выделявшимися на общем однообразном фоне степи, нарушаемым только темными пятнами березовых колков. Но сами поселки производили хорошее впечатление. На заднем фоне открывшейся перед ним панорамы выделялись ометы хлеба и сена. Улица, покрытая пометом, свидетельствовала о довольно большом количестве скота в поселке, а в невзрачных снаружи землянках было тепло и чисто. На вопрос «Как живется?» местные жители отвечали: «Ничего, жить можно, только вот воды хорошей мало: рыли глубокие колодцы и все соленая вода попадалась». Местные богачи, рассчитывавшие при переселении на свободные земли, были несколько разочарованы: «…и земли там, на родине, лучше, и пшеница по качеству выше, и цены не такие, как здесь. 25-30 копеек за пуд – что за цена!».

Лошадей в немецких поселках Чермак хвалил. Их тут было в достатке, а сами они были сильны, быстры и выносливы. На одной из таких лошадей он еще засветло прибыл в первый русский поселок, раскинувшийся на берегу озера. Отсюда он собирался, не останавливаясь, отправиться в дальнейший путь, однако произошла заминка:

«Писарь достал книгу и, посмотрев в нее, объявил мне, что раньше утра лошадей не будет.

- Отчего это?

- Видите ли, ваше благородие, тут народ собрался чуть не из 30 губерний и все врозь тянут, порядку и нет никакого... Вот хоть бы насчет лошадей, - ямщика мы не держим, а возим по очереди, вот теперь очередь Макаренки, а у него лошадей нет, а одни волы: хотишь, скажет, запрягай волов, а коней у меня нема... и все они хохлы такие. К утру я достану лошадей»

Так Чермаку пришлось остаться на ночлег в русском поселке. Земская квартира, в которой он остановился, была в избе многосемейного хозяина. Так как семья не ждала постояльцев «чистая половина» квартиры была занята семьей, а половину «черной» занимала русская печь. Помещение не отличалось чистотой, а сама землянка была сложена хуже, чем в немецких поселках. Однако внутри было достаточно тепло, несмотря на порядочный мороз. За самоваром Чермак пригласил хозяина избы. За разговором выяснилось, что семья жила тут уже четвертый год, что они прибыли из Саратовской губернии, и что на родине у них было мало земли, отчего они решили переселиться сюда.

- Что же, по родине не скучаете? - спросил я хозяйку, подсевшую к нам.

- Как не скучать, наши-то места попригляднее будут, а только надо правду сказать, ведь тут мы и свет-то увидели... Тяжело было там-то, на родине, - вздохнула она.

- Как же можно! - поддержал старик. - Тут я сам себе хозяин; у меня хлеб, слава Богу, свой, две лошади, 2 пары волов, 3 коровы, овечки есть... Лето поработал, а пришла зима, я себе завалился на кошачьи горы, - показал он головой на печь, - да и лежу себе - пускай ребята управляются. Ну, а там лежать не доводилось...

- Как у вас урожай нынче?

- Уродил нынче, Господь, уродил, - отвечала хозяйка, и лицо ее приняло умиленное выражение. - Хорош был хлеб; я как-то, после Петрова, пошла в поле посмотреть пшеничку, давно не была - недосуг все, подошла, а она стоит, матушка, выше пояса, ровная, чистая, колос к колосу, просто не налюбоваться... и примолот хороший.

Впоследствии, при дальнейших встречах с переселенцами, Чермаку не раз приходилось наталкиваться на мысль, что наиболее прочный элемент представляли те, кто на родине был в худших условиях, чем здесь. К таковым относились люди, не имевшие земли, скота, принужденные тяжелым батрачеством добывать средства к жизни. Если таким посчастливилось здесь, т.е. они попали на порядочный участок, получили полную ссуду и урожай был хорош, так они довольны - они стали хозяевами - у них свой хлеб, свои овощи, свое молоко, свое мясо. Состоятельные же переселенцы, жившие и у себя сравнительно недурно и рассчитывавшие в Степном крае, «на вольных землях», на быстрое обогащение, нередко разочаровывались и начинали переходить с места на место. Таковым могла не понравиться земля, они жаловались на скудность покосов, на отсутствие рынка сбыта («хоть и родится хлеб, да сбыть его некуда»). Так они часто переселялись с места на место и в таких переходах истощали свои средства.

Чермак также отмечал, что переселенцы первой категории терпимее относились к коренному казахскому населению края, чем вторые. Возможно, по словам автора статьи, причиной тому было то, что эти переселенцы не считали себя цивилизованнее казахов, не были настолько уверены в своем превосходстве над ними. Чермак писал, что ему не раз приходилось слышать от богачей, облюбовавших себе хороший кусок земли, принадлежавшей казахам, что давно бы следовало эту «орду» прогнать, что «она только землю портит и крещеных стесняет». С другой стороны, он писал, что довольно часто становился свидетелем тамырства (так Чермак называл дружбу казахов и переселенцев среднего класса):

Когда я спросил старика хозяина, ладит ли он с соседями киргизами, то он ответил:

- Ничего, живем ладно. Спервоначалу-то не очень ладили, ну, а теперь ничего. Дружка я тут себе завел... Я его к картошке приучаю, а он меня к кумысу, да к кобылятине; овечку вот подарил мне...

Конечно, и богачи заводят тамыров, не богачи-пахари, а богачи-ловкачи, которым все равно, как ни наживать деньгу, и для которых тамырство с таким же хищником-киргизом представляет просто форму соглашения для совместного обделывания своих делишек.

Впрочем, автор не настаивал на этих выводах, называя их основанными лишь на случайных наблюдениях, однако посчитал нужным добавить, что тамырство с казахами было явлением частным. Он же отмечал, что в основном переселенцы, и особенно новоселы, почти всегда становились во враждебные отношения к казахам, иногда сами вызывая их, иногда отвечая на настроение казахов. Причин к таким взаимоотношениям было много, как общего, так и частного характера. Прежде всего, кочевник не мог быть равнодушен к тому, что у него отбирали земли, имевшие для него иной раз большое значение, и отрезка которых представляла ощутимую утрату. Ведь бывали случаи когда, земельное управление отрезало брод через реку или озеро, служившее водопоем на обычном кочевом пути для многих казахов. Казахи более южных районов, где переселенцы появились лишь в начале ХХ века, особенно недружелюбно относились к ним, говоря, что «тесно, кочевать нельзя, Русь стеснила».

Чермак считал, что в большинстве случаев это стеснение только казалось стеснением, но на первых порах оно раздражало казахов и, как всегда бывало, неудовольствие их обрушивалось на ближайшую причину (переселенцев) и начинались стычки. Ввиду этого, Чермак призывал на первых порах реже и крайне осторожно и осмотрительно располагать участки на новых районах, что позволило бы кочевым казахам постепенно привыкнуть к русскому оседлому населению.

Очень плохо влияла некоторая неровность в отношении начальства к обеим сторонам. То оно принимало сторону крестьян, и тогда казахские главари «засаживались в холодную» и дело решалось в пользу крестьян, то наоборот, и тогда сидели крестьяне, а казахи торжествовали:

«Пока же идет такое разбирательство со стороны начальства, враждующие стороны сами по-своему решают дело драками, отрезыванием хвостов у лошадей, задержанием пойманного на потраве скота и чуть не калеченьем и убийством. Можно себе представить, до какого озлобления доходят переселенцы, когда при самом начале их устройства у них угоняют лошадей, вытравляют их посевы, увозят накошенное сено. Я не хочу обвинять киргиз, я только констатирую факт и думаю, что при более внимательном отношении к делу можно было бы избежать подобных столкновений, надолго порождающих неприязненные чувства в обеих сторонах»

Чермак писал, что внимательное и беспристрастное устройство переселенцев в Казахстане встречалось только в виде исключения, зато часты были взятки, подкупы и подлоги. О них говорили вслух, авторов называли полными именами. Как пример, Чермак называл крестьянского начальника Шевченко, дело о котором находилось в омском суде несколько лет. Его дело не могло быть завершено в связи с его побегом:

«Этот деятель взимал с переселенцев за приписку по 3, 5 и больше рублей, глядя по состоянию. Он же, говорят, измучив переселенца, приходящего за ссудой, «завтраками», вымогал расписки на большую сумму, чем выдавал. Он же взимал дань натурой и т.д. Да и он ли один?..»

Дальше Чермак привел один из примеров «попечительного» отношения к переселенцам одного из власть имеющих чинов. В 1898 году он находился в поселке Бота-Кара, тогда еще самовольном и состоявшем не более, как из десятка дворов, считая в том числе и основателя поселка Половнева, древнего, но еще бодрого старика, мечтавшего о том, что когда на этом месте возникнет настоящий поселок, так он будет назван «Половневкой». Мечта эта не сбылась, и имя Половнева не было увековечено в названии основанного им поселка. Поселок этот был расположен почти на границе Акмолинского, Павлодарского и Каркаралинского уездов. Задумав сделать описание поселка, Чермак попросил собраться его жителей, по одному от хозяйства, чтобы дать ему необходимые сведения, и был очень удивлен, когда среди собравшихся преобладали женщины.

- А где же мужики?

- Да коренные-то жители, почитай, все собрались, одного-двух нет, а эти вот женщины - приезжие, стало быть, поселиться здесь желают.

- А мужья их где же?

- А кто их знает, - отвечал осторожный сибиряк, павлодарский мещанин. - В город, однако, уехали... да вот лучше они сами расскажут.

Из баб выделилась одна пожилая женщина, типичная хохлушка, в серой свитке, несмотря на жару, в темном с цветами ситцевом платке, особенным образом повязанном.

- Здравствуйте, - поклонилась она мне.

- Здравствуйте, а где же мужики ваши?

- А мужики у городи...

- Когда же они возвратятся?

- А не знаем... - проговорила она, и вдруг слезы закапали у нее из глаз.

- Что такое, в чем дело? - спрашиваю, видя, что и другие бабы тоже утирают глаза.

- Увезли наших мужиков... увезли...

- Да за что же? Что они сделали?

- И просто не знаем за що... приехалы урядники, чи як их там, и увезли...

- Да вы расскажите по порядку, - вмешался сибиряк, - ты расскажи, Домна, барину, как было дело... боятся они, - пояснил он мне.

Домна оправилась и начала рассказ по порядку.

— Еще как мы на родине были, да задумали, как и люди добрые, поехать в Сибирь, так знали, что нужно ехать на Кокчетав, а оттуда на такой Тычок («Аты жоқ» - безымянная местность). Ну, хорошо, купили это мы в Петропавловске коней, телеги и таки доехали в самый Тычок. Место хорошее, ну, только народу там - страсть Божия и все приписки ожидают. Ну, нам кум – там, в Тычке, у нас кум живет - говорит: «вот что, запрягайте вы коней и езжайте на Бутгору, там место хорошее и свободное». Ну, мужики поговорили-поговорили, видят, что ничего не сделать, запрягли коней, спросили про дорогу и поехали. Сначала как по поселкам ехали, ничего было, а как выехали в чистую степь, то тут приняли муки, что не дай Бог... Конца краю нет той степи и кроме орды никого нет. Стали орду спрашивать про Бутгору, а они по-руську не знают, то туды покажут, то сюды... И без воды-то мы сидели, и чуть что уж не голодать начали, а тут еще ребятишки расхворались, оспа чи-що на них напали, горят, сыпушка высыпала... Что тут делать! Хоть ложись, да помирай... И вот едем мы так, уж к ночи дело, думаем, где нам остановиться, вдруг слышим - колокольчики звякают... Мы и обрадовались, то нам Господь Бог помощь посылает. Видим, едет повозка и три лошади запряжены, а кругом орды этой много и с лошадями. Вот мужики и давай кричать «стойте, добрые люди, стойте!». Остановилась повозка, мужики к ней, шапки поскидавали и говорят: «скажите, сделайте милость, как нам на Бутгору проехать?». А тут из повозки барин выглянул, да и спрашивает, а вы кто такие? Ну, мужики и говорят: переселенцы мы, заблудились. А барин, как закричит: ах вы такие-рассякиe, шляeтесь тут, безбилетные бродяги... и пошел честить и так, и сяк; я, говорит, вас вон выгоню, чтоб духу вашего здесь не было!.. Господу Богу небесному известно, сколько мы страху тут приняли... Наругался барин и уехал... Ну, спасибо, тут один киргиз подъехал да и говорит: этой дорогой надо ехать, недалече и Бутогора будет. И правду недалече. Приехали мы, а тут избушки пустые были, хоть плохонькие, а все же избушки; устроились мы тут кое-как с больными ребятишками, да спасибо еще дядьке Половневу: дал нам коровку доить, сам он в город уезжал. Думали, что Господь даст, поправимся с дороги, а вдруг на пятый или на шестой день приезжают полицейских двое и велят мужикам в город собираться, а нас с ребятишками больными хотели с хат повыбрасывать - начальство, говорит, приказало! Насилу упросили мы: «что же, говорим, кабы на вас хреста не мае»...

Так мы уже 5-й день без мужиков и не знаем, что и будет... - закончила Домна свой рассказ.

Чермак прожил в поселке Ботакара двое суток, но увидеть мужиков не сумел. Через двое суток он уехал, потому и не знал какая судьба постигла мужиков поселка. Впрочем, он делился предположением, что мужики поселка, отсидев в худшем случае несколько суток в каталажке, были отпущены на волю с приказанием «убираться вон из моего уезда». На вопрос почему переселенцев гнали, Чермак отвечал: «…по взгляду администратора, переселение – зло, переселенцы – бродяги, попрошайки, идущие за казенной подачкой. В общем, неспокойный элемент, и чем меньше их будет, тем лучше». Кроме того, следует добавить, что в отношениях администратора и переселенцев первым не всегда руководили бескорыстные соображения. Чермак отмечал, что казахи не оставались в долгу за столь ревностную охрану их интересов.

В 15-20 верстах от китайской границы, в пределах Устькаменогорского уезда, были расположены три поселка, заселенных крестьянами Томской губернии, староверами, или как их иначе называли, кержаками. Поселки эти раскинулись в красивой местности, по обширной, довольно высокой горной равнине, известной под названием Каба, и отделялись друг от друга рядами невысоких холмов. Прекрасные покосы и пастбища, масса воды и умеренные жары особенно благоприятствовали широкому развитию скотоводства. Впрочем, и земледелие здесь удавалось, хотя хлеб и страдал от ранних холодов. Поселки кержаков находились в 80-100 верстах от Алтайской станицы, ближайшего к ним поселения, от которого начиналась колесная дорога на Устькаменогорск. Между поселками и станицей сообщение было возможно только верхом, так что вся кладь доставлялась вьюком. Наиболее высокий и трудный перевал через Тарбагатай - хребет, у подножья которого лежала станица и вершины которого блистали вечным снегом, сохранившимся в трещинах и ущельях. Дальше тоже были трудные места: переправа через быстрые горные речки, русло которых было покрыто большими и малыми окатанными камнями, узкие тропинки, проложенные по крутому склону, с бушующей внизу рекой, каменистые лесные тропы и т.п. Словом, только на привычных местных лошадях можно было вполне спокойно преодолеть эту дорогу.

Несмотря на свое изолированное положение, поселки эти пользовались широкой известностью и со времени возникновения переселенческого движения в Улькаменогорский уезд, редкий год проходил без того, чтобы их жителям не приходилось давать приют у себя самоходам. Самоходами в Степном крае называли переселенцев, искавших землю. Но русские переселенцы плохо обустраивались на местных землях. Одних страшили горы, через которые существовала только одна дорога на вершине. Другим не нравилось то, что здесь хлеб не каждый год рождался, третьим еще что-нибудь и, прожив здесь немного - кто месяц, а кто и неделю - они уходили, а на их место приходили другие. Чермак писал, что особенно неудачно окончилась посылка большой партии переселенцев-хохлов.

Это было весной 1898 года. В Алтайской станице собралось до сотни семей переселенцев-хохлов. Они слышали про Кабу, слышали, что земли там вольные, трава - хоть, хоронись в ней, почва жирная, воды вдоволь, а рыбы много. Они решили поселиться на Кабе. В станице им сказали, что на телегах до Кабы добраться нельзя. Но хохлы не послушали: «как так нельзя – переедем». Подумав, они решили переделать свои четырехколесные телеги на одноколки и, когда все было готово, положили в них свое имущество, посадили детей и тронулись. С невероятными трудностями они преодолели первый перевал. Казалось, дело было сделано - самая высокая гора побеждена. «Бачите, я ж вам казал, что они не знают!» - торжествовал их вожак. Но затем начались такие трудности, что пришлось телеги побросать и, кое-как навьючив лошадей, идти пешком. Наконец они пришли к бурной речке Кабе, которую надо были переходить умеючи и осторожно. Неопытные люди погнали прямо через речку и вьючных лошадей, и скот, но течение было настолько сильное, что мелкий скот сразу понесло и много его пропало. Лошади тоже были сбиты, так что часть имущества пропала и, если не было несчастий с людьми, так только благодаря тому, что они сначала хотели перевезти вещи. Кержаки их выручили. Но когда прибыли в деревню, то увидели, что не досчитались самого дряхлого старика. Однако же в дороге никто деда не вспомнил и не знал, был он на переправе или нет. Переселенцы бросились искать его на переправе и на перевале, но найти его не сумели. Все эти передряги так на них подействовали, что вскоре же они отправились назад.

Чермаку неизвестно были ли после неудачи хохлов попытки со стороны русских переселенцев пробраться на Кабу, но считал, что устройство их здесь было вполне осуществимо при условии, что обосновавшимся тут пришлось бы вести не земледельческое хозяйство, а скотоводческое. На то он называл две причины. Во-первых, потому, что ждать хороших урожаев вследствие высоты неверно, а во-вторых, сбыта хлебу нет, особенно при том условии, что придется везти его вьюком, а на лошадь больше шести пудов не положить. Другое дело, скотоводство:

«Скот сам себя доставит на рынок, и масло, производство которого с каждым годом захватывает более широкий район, настолько дорогой продукт, что выдержит свободно вьючную доставку до реки Черный Иртыш, откуда оно могло бы идти по воде до Омска, или в Алтайскую станицу и оттуда на прииски, где всегда обеспечен хороший сбыт»

Чермак считал, что нет особенно побудительных причин желать устройства в этом крае переселенцев из-за Урала, когда рядом, под боком, имелись прекрасные колонизаторы подобных местностей в лице алтайских крестьян и кержаков, которым, в силу действовавших в те годы правил о переселении, было запрещено переселяться в казахскую степь. Запрет этот был продиктован тем соображением, что Томская губерния сама являлась районом водворения переселенцев и что не было оснований допускать переселения из нее в Степной край, который и без того не мог удовлетворить всех переселенцев из России. Впрочем, сам Чермак считал это утверждение глубоко ошибочным:

«Дело в том, что если крестьянин, - все равно русский или алтайский, бросает свое насиженное место, так значит, - его толкают какие-нибудь важные соображения, ибо ни с чем так трудно он не расстается, как именно с землей. Каковы причины, побуждающая его уходить - малоземелье, или что иное вопрос, в данном случае не имеющий значения, - важен самый факт. И раз существует такое движение с Алтая, задерживать его запрещениями не следует, да вряд ли и возможно: те, которым надо уйти, уйдут во всяком случае. Разрешение алтайским крестьянам селиться в пограничных с Китаем местностях необходимо тем более, что безлюдный теперь край заселится наиболее подходящими к местным условиям поселенцами, а в то же время оставленные ими земли могут быть заняты переселенцами из-за Урала, что, по рассказам кержаков с Кабы, уже и было»

Чермак был на Кабе летом 1899 года. Он вспоминал, что в его бытность там, в поселках кержаков не было никого из посторонних. Из разговоров с ними он узнал, что кержакам уже давно были известны эти места, как и вообще вся округа за сотни верст от их сел в Алтае. Они хорошо изучили эту округу, отчасти гоняясь за зверем, отчасти разыскивая «Беловодье», ту «обетованную страну, в которой царило древнее благочестие, не было «нечистых», а вся природа, всякая тварь хвалила Творца и служила избранным, придерживающимся старой, истинной веры». По их «описям», эта земля обетованная находилась «в японском царстве, на реке Ефраторе о 4-х руслах». В докладе Шмурло о поездке в эти поселки, напечатанном в «Известиях Императорского Русского Географического Общества» за 1898 год, рассказана история скитания нескольких семей в поисках Беловодья, удивлявшая энергией, сметливостью и замечательной настойчивостью беловодцев в преследовании намеченной цели. Однако за те 5-6 дней, что Чермак провел среди них, они произвели на него крайне удручающее впечатление. Их нескрываемое отвращение к Чермаку и его спутникам, один из которых был казахом, отвращение, основанное на том, что все пришельцы неверные, и стало быть, поганые, выражалось в том, что для них была приготовлена отдельная посуда, особое помещение, что к нам старались по возможности не прикасаться и их не пригласили ни в одну избу во всех трех деревнях. Кроме того, Чермак отмечал «их тон высокомерной снисходительности удостоившихся познать истинную благодать, усвоенный по отношению ко всем неверным, их угрюмая замкнутость». Все это действовало угнетающе и не располагало к близости. В их ученье не было ни искры живой мысли, все было основано на слепом следовании старине, на старых книгах, на двуперстном знамении и на разных крючкотворствах, которые познавались изучением «на зубок» этих старых книг:

«Помню, что я спросил их духовного главу, когда мы остались наедине, - в чем же заключается их учение, и он отвечал мне вопросом: «а ты Кормчего читал?» – «Нет, не читал». – «А эту (он назвал какое-то мудреное заглавие) читал?» - «Нет, не читал» - «Ну, так тебе не понять!».

Чермак спрашивал кержаков о том, как они живут с казахами. На это ему отвечали: «Да так-то ничо, ладно... с началу-то тоже пытали они нас учить, да мы их самих научили». На просьбу рассказать подробнее, следовал уклончивый ответ: «Да, там всяко бывало», отчего Чермак подумал, что казахам, вероятно, не поздоровилось от этой науки.

«Однова ехал это я на лошади домой», рассказывал один из них, «а уж поздно было. Вдруг нагоняют меня двое, поравнялись со мной; один-то как даст мне по башке палкой, я так с лошади и хлоп наземь... и начали они меня бить... я думал, что и смерть тут приму, да на счастье мое, один из них вгляделся в меня и признал», - «ай-бай», говорит другому по-своему, «это Александра из Балыкты-булаки...». «Сели они на коней, да у убежали и лошадь мою не взяли... Испугались, стало быть».

Все кержаки были охотниками, и рассказы их в этой области были неистощимы, но рассказывали они о своих охотничьих приключениях так просто, что чувствовалось, что для них - это самая обыденная жизнь. Чермак вспоминал, что однажды ему посчастливилось встретиться с одним стариком лет под 60. Он снял шапку и сказал: «вот, пошщупай, что медведь мне сделал». Чермак приложил руку к его голове и невольно отдернул - вся кожа была в бороздах чуть ли не в палец глубиной. На вопрос как это произошло, дед ответил: «Да сгреб, язви его в душу, под себя, близко больно стрелил я в него, да лапой-то кожу и снял, а потом и подох, как еще меня-то не задавил... Ладно, что товарищи скоро пришли, а то бы и мне не быть живу». «Ну, что ж ты после того бросил на медведя ходить?» спрашивал Чермак. – «Зачем бросил, как понравился, так сразу пошел; только уж потом хитрее был».

Вместе с тем, местные кержаки отличались ловкостью, сметливостью, находчивостью и предприимчивостью. Чермак рассказывал, что однажды ему случилось оказать в поселке Берель, что некогда был крайним поселком по реке Бухтарма, также недалеко от китайской границы. Ему и его спутникам пришлось остановиться в избе богатого крестьянина. Первое, что его поразило, когда он вошел в сени с большими окнами – это масса рогов, привязанных к потолку. Хозяйка объяснила, что так они сушат маральи рога.

В нежилых комнатах не было ничего особенного: неудобные клеенчатые стулья и диван, покосившийся стол и туалетное зеркало в углу на столике. На столике лежали книжки и тетради. Чермак посмотрел на учебники арифметики, географии, грамматики и нашел среди книжек английско-русский словарь Рейфа и учебник английского языка по методу Робертсона:

«В первую минуту я подумал, что они принадлежат какому-нибудь ссыльному, но потом вспомнил, что нас никто об этом не предупреждал. Вошедший хозяин разъяснил мне: - «а это мальчишка мой учится». – «Зачем же это ему?» удивился я. – «A видите ли, я маралами займуюсь, ну, и узнали, что никакого расчету нет продавать их здешним купцам, а что нужно в Китай везти. Вот и снарядил караван, да и повез рога свои, да и чужих много забрал и доехали мы до самой Англии (!) и там только товар свой продали». - «Ну, и что же, выгодно?» - «Гораздо выгоднее, чуть что не вдвое против здешнего. Только беда нам была без языка без аглицкого, ни счета ихнего не понимаем, ничего. Вот я и надумал: дома у меня есть мальчишка, надо его обучить хоть мало-мало, а потом свезти в Англию, да там и оставить, тогда уж мы с языком легко дело сделаем...». Мне было очень досадно, что не удалось расспросить о подробностях этого путешествия, которое продолжалось два года. Как-никак, а нужно было немало предприимчивости, чтобы решиться на такое путешествие»

Таковыми были кабинские кержаки-переселенцы. Впрочем, Чермак писал, что даже в этих трех крепких своей духовной связью, своей старой верой деревнях, ему случалось подмечать протест, выражавшийся то в виде осуждения своего духовного руководителя, то в виде нарушения таких обычаев, как питье чая («водку жрут, а чай, вишь, от сатаны!..») и т.п.:

«Весьма вероятно, что наиболее крепкие хранители старой веры не выдержат и вновь отправятся в более глухие места разыскивать Беловодье. По крайней мере, в тех же поселках я слышал; что где-то за Краном (Кран - приток Черного Иртыша в пределах Китая) уже существует поселок «выходцев из Алтая» беловодцев. Но уйдут не все. Более спокойные, сомневающиеся, останутся, не бросят насиженных мест, на приведение которых в культурный вид потрачено немало трудов»