Автор выехал из «невыносимо пыльного и душного в летнее время» Семипалатинска в конце августа 1908 года. После почти часового ожидания его повозка попала на паром, на котором совершалась переправа на левый берег реки Иртыш. Желающих переправиться всегда было много, а потому место на пароме добывалось чуть ли не с боем. Крики и ругань оглашали реку, стремглав летели, задевая друг друга, телеги и казак с нагайкой с трудом водворял на пароме порядок. Постоянное столпотворение автор статьи объяснял тем, что напротив Семипалатинска была расположена Семипалатинская Заречная Слободка, а через Иртыш шли дороги на Верный, Чугучак, Каркаралинск, Куянды со знаменитой Ботовской ярмаркой, и в разные казахские волости.

Как только переправа была кончена, ему удалось миновать Заречную Слободку, населенную главным образом казахами. Дорога на Чугучак шла сначала почтовым трактом на Верный до Сергиополя (290 км), к югу от Семипалатинска.

«Ровная, как зеркало, степь, за слободкой казалась настоящей пустыней: редкая и мелкая трава была выжжена солнцем, на глинистой же дороге при движении повозки подымались столбы пыли, проникавшей решительно всюду. Более тоскливый ландшафт подыскать трудно. Лишь через несколько десятков верст местность, по которой идет тракт, начинает терять свой однообразный равнинный характер. Появляются цепи невысоких гор: Аркалык, Аркат, Альджан, все идущие с востока на запад. Горы без леса, но местами с хорошей травой в долинах»

На всем протяжении от Семипалатинска до Сергиополя не было ни одного селения. Почтовыми станциями служили так называемые пикеты (всего их было 10). Пикеты представляли собой небольшие домики с комнатой для проезжающих и помещением для заведывающих пикетами, исключительно казахов. Около каждого пикета было разбросано в беспорядке по несколько глинобитных казахских зимовок, а летом еще и юрт. Здесь жили джатаки (так называли казахов, которые не кочевали), служившие частью ямщиками, частью промышлявшие тем, что дают зимой приют многочисленным возчикам клади и т.п. На пикетах можно было достать самовар, летом иногда молока и яйца, но зимой же на дорогу надо было запасаться всем. Тракт от Семипалатинска до Сергиополя и от Сергиополя до пограничного местечка Бахты содержал семипалатинский купец Березницкий. По контракту с казной, на первом тракте он обязан был держать лишь три пары лошадей, а на втором только две.

«При массе проезжающих, если бы Березницкий захотел строго придерживаться этого контракта, передвижение, в особенности простых смертных, а не чиновников (последним лошади отпускаются без очереди) совершалось бы со скоростью черепахи»

К счастью для автора, Березницкий нашел для себя выгодным держать лошадей значительно больше условленного числа, хотя без задержек дорога обходилась достаточно редко. Летом лошади паслись в степи, а потому ночью часто приходилось ждать на пикете час, два и больше пока перепрягут лошадей. Жаловаться, по словам автора, было бесполезно, потому что «староста» без труда доказал бы, что лошади, которых обязан содержать Березницкий, все в разгоне.

«Сидите и покорно ждите: время ведь у нас, как говорит пословица, не волк, в лес не убежит…»

Между тем, плата за проезд на паре была очень высокая: от Семипалатинска до Сергиополя – 19 р. 96 к. и от Сергиополя до Бахты (296 км) – 20 р. 22 к.

От Сергиополя на Бахты дорога шла к юго-востоку. Сергиополь, ныне город Аягуз в Восточно-Казахстанской области, расположен у одноименной реки, около отрогов Чингизских гор. Основанный в 1831 г. Аягуз был главным пунктом Аягузского внешнего округа, но в начале ХХ века Аягуз или Сергиополь стал казачьей станицей, входившей в состав Лепсинского уезда Семиреченской области. Почти все постройки в станице были глинобитными или состояли из сырцового кирпича, обмазанного белой глиной. Вблизи станицы была еще неприметная татарская слободка. Что касается реки Аягуз, то она отличалась бурными водами весной, но к осени пересыхала настолько, что переправиться через нее вброд не занимало особых усилий.

Автор утверждал, что за Сергиополем дорога становилась значительно живописнее. Путь сначала лежал среди невысоких гор холмов, а затем - вдоль южных склонов Тарбагатайского хребта, на расстоянии от них в 20-50 км. Когда автор возвращался этим же путем в начале сентября, он заметил, что синяя гряда Тарбагатая сверху уже была покрыта снегом, отчего горы казались еще прекраснее. Высота Тарбагатайского хребта определялась в 6-7 тысяч футов, а главные его вершины находились в средней части хребта (Тастау), достигая 9-10 тысяч футов и сохраняя вечный снег. В горах берет начало множество быстрых и многоводных весной рек, благодаря чему дорога тогда становилась небезопасной. Из речек были проведены арыки для орошения пашен, которые имели казахи задолго до прихода русских завоевателей.

Между Сергиополем и Бахты по дороге было расположено 9 пикетов, одна казачья станица Урджар в 187 км от Сергиополя и большое крестьянское селение Ивановское, в 49 км от Урджара (недалеко от пикета Катынсу).

Насколько автору не понравился вид Сергиопольской станицы, настолько он посчитал красивым Урджар. Вдоль таких же белых домиков по обеим сторонам улицы росли высокие ивы, карагач, тополи, так что станица вся утопала в зелени. В саду со старыми высокими деревьями стояла небольшая церковь, а в 16-21 км синел могучий Тарбагатай со своими отрогами, доходящими до самой станицы. В Урджаре, помимо казачьих властей, жил мировой судья, врач, здесь была больница, почтово-телеграфное отделение и школа. Здесь также был свой базар с лавками, однако размерами он был все же меньше того, что был в Сергиополе. Относительно точного числа жителей в станице информации автор не нашел, однако по словам местных здесь жило порядка 2-3 тысяч человек. Половина этого числа были торговцами и переселенцами из России, Украины, Беларуси и Польши. Переселенцев манило сюда плодородие и дешевизна земли.

«Одной пахотной земли у казаков приходится по 20 десятин на мужскую душу, много прекрасных покосов и обширный выгон. Сами казаки земледелием занимаются мало и охотно сдают свою землю в аренду. Обычная арендная плата – 50 к. за десятину пахотной земли в год. По словам казаков, поливная пашня эксплуатируется 6-8 л., после чего отдыхает 2-3 года. Сеется преимущественно пшеница и овес; есть бахчи с дынями и арбузами, разводится низкосортный табак»

В долинах Тарбагатая недалеко от Урджара росли дикие яблоки, малина, смородина, клубника и прочее. Отдельно автор писал о местных казахах:

«Ничегонеделанье казаков и здесь, как везде, поразительно. Говорят и пишут о некультурном хозяйстве русских крестьян, но здесь, в сравнении с казачьими порядками, это хозяйство является своего рода совершенством… Переселенцы с нескрываемым удивлением говорят о жизни казаков, которые палец о палец не хотят ударить, чтобы улучшить свое положение»

Однако расширению хлебопашества вредила отдаленность крупных рынков сбыта, но за то в станице могло бы процветать, во всяком случае, скотоводство и птицеводство. Для продуктов последнего Чугучак предоставлял прекрасный рынок, а некоторые из переселенцев уже начали возить туда яйца.

Общественных библиотек в станице не было. На книги и газеты спроса почти не существовало, не бывало ни публичных лекций, ни каких бы то ни было «разумных развлечений». Разумеется, местные интеллигенты никакого влияния на окружающую жизнь не оказывали, частью по «независящим обстоятельствам», а еще больше по собственной неподготовленности.

«Зато водку, в особенности зимой, станичники пьют на славу. Убогая серая жизнь скрашивается пьяным разгулом, лучше которого станичники ничего перед собой не видят»

Большое крестьянское селение Ивановское лежало в стороне от почтовой дороги. По отзывам, хозяйство здесь было поставлено лучше, чем в Урджаре, а крестьяне жили в большом довольстве. Автору не удалось остановиться там, но он отметил, что вдалеке «виднелось с дороги большое местечко с глинобитными домиками и массой деревьев». Про селение Ивановское урджарцы говорили, что такой белой пшеницы, какая родится в Ивановском, у них никогда не бывало.

По долине вдоль Тарбагатая переселенческим управлением, как автору рассказывали в Урджаре, было намечено несколько участков под переселенческие поселки. Но кроме переселенцев, водворяющихся в крае на постоянное жительство, немало их перебирается с места на место, арендуя землю то у казаков, то у киргиз, а то и просто занимая ее без всякий условий с владельцами. Также были «пенкосниматели», которые снимали на целине два урожая и передвигались на новую целину.

Автор отмечал, что оседанию переселенцам немало мешала крайне неудобная форма аренды казахской земли. По действующему тогда закону, сдача такой земли в аренду допускалась лишь по приговорам аульных и волостных сходов, а позже требовало утвердить эти приговоры в областном правлении на срок не свыше 30 лет.

Не говоря о волоките и необходимости сговориться с волостными заправилами, сам срок аренды для устройства культурного хозяйства был слишком мал. Переселенцы обходили закон, заключая словесные сделки с отдельными казахами или их группами на свой страх и риск, ибо в случае возникновения споров их арендаторские права никакой защиты в суде не нашли бы. Споры возникали часто, земля истощалась, а в результате от сделок не выигрывали ни переселенцы, ни казахи. По рассказам, главное, чего опасаются новоселы от казахов – это обычный в степи угон лошадей. Суд в таких случаях фактически помочь не мог, а потому переселенцы в случаях пропажи лошадей сами прибегали к суровой расправе, нападая на любой соседний казахский аул, где производили настоящий погром. Вместо похищенных с излишком отбирались казахские лошади. За этим начинались возбуждения уголовных дел в суде, но нередко ссоры улаживались при посредстве волостных казахских управителей, и похищенные лошади обеими сторонами друг другу возвращались.

Почтовая дорога оканчивалась в местечке Бахты, около которого было расположено большое крестьянское селение Захарьевское. В местечке был устроен таможенный пункт и казармы для стоявшего здесь казачьего отряда. Здесь был базар с лавками и почтово-телеграфное отделение. Население местечка состояло из татар, а в селении Захарьевском – из русских переселенцев. Постройки, зелень – все напоминало Урджар. В Захарьевском, кроме старожилов, жило еще много не устроившихся нигде новоселов. Старожилы жаловались на якобы крайний недостаток у них надельной пахотной земли, почему они ежегодно вынуждены были арендовать у казахов по несколько сот десятин за плату по 30 к. с десятины. Хлеб имел постоянный сбыт в Чугучак, где цена пшеницы в зерне колебалась между 35 - 80 к. и в муке 45к - 1р. за пуд. Кроме хлеба, крестьяне возили в Чугучак свиней, птицу и разные овощи, в особенности, капусту и арбузы. Кстати, арбузы в Бахты отличались прекрасным вкусом и больших размеров. Цена их в Чугучаке варьировалась от 4 до 10 р. за сотню.

Расстояние от Бахты до Чугучака около 22 км. Почтовая дорога в Бахты кончилась, и для поездки в Чугучак нанимали лошадей у местных татар или в селении Захарьевском у крестьян. Обычная плата за пару в некрытой тележке равнялась 3 р. Дорога шла ровной степью и отличалась в сухую погоду поразительной пылью.

«Через несколько минут езды вы делаетесь весь серожелтым и с трудом дышите»

В Чугучаке автор был несколько раз и в первую поездку потратил немало времени, чтобы найти, где остановиться. Возница не знал, куда его приютить, и лишь по указанию казаха ему удалось найти дом одного русского, где за рубль в сутки ему отвели небольшую комнату с прихожей в глинобитном флигеле. Позже автор узнал, что принимают проезжих за ту же плату и некоторые татары, но обычно же путники останавливались у знакомых. Гостиниц, меблированных комнат и т.п. в Чугучаке не было.

Чугучак лежал в Тарбагатайском округе, который в административном отношении входил в состав китайской провинции Джунгарии. В округе жили кочевые киргизы и калмыки, а в Чугучаке, кроме них, жили китайцы, дунгане, сарты из Туркестана и Кашгара, татары, русские и другие. Всего в городе жило свыше 20 тысяч жителей. Заведывание военной частью в округе и кочевым населением принадлежало военному губернатору (хэбей-амбань), а гражданская часть и управление оседлым населением (кроме русских подданных) были сосредоточены в руках уездного начальника (ти-фан-гуань).

Кто не был в китайских городах, на того Чугучак производил поразительное впечатление как своей оригинальной внешностью, так и своеобразной сутолокой уличной жизни. Город, кроме предместий с замками, состоял из крепостей, китайской части и русской фактории.

Главных крепостей было две: манчжурская, где жил военный губернатор с подчиненными ему чиновниками, и китайская, где пребывала уездная администрация. Крепости были окружены высокими и очень толстыми глинобитными стенами с башнями в китайском стиле. Современная артиллерия могла бы очень скоро разрушить эти стены, но на случай мятежа туземцев крепости представляли хорошую опору для сопротивления. Кроме этих двух главных крепостей, была еще одна небольшая крепость, где жили солдаты. В каждой крепости были железные ворота, которые на ночь запирались.

Около ворот находились особые здания для стражи, с развешенным оружием на стене: в манчжурской крепости – с манчжурским и в китайском – с китайским. Здесь было все: копья, какие-то палки с зубцами и т.п. Из ворот через каждую крепость шла улица, вдоль которой и были расположены дома для чиновников и их канцелярий. Дома чиновников стояли внутри дворов, куда можно было пройти через выходящие на улицу большие каменные ворота. Напротив таких ворот, на другой стороне улицы, везде стояла каменная стена, большей или меньшей величины, с раскрашенными изображениями «каких-то чудовищ». В крепостях же находились тюрьмы, порядки в которых чугучакские русские описывали в самых мрачных красках. Якобы там были ямы, куда сажали преступников, клетки, где они могли или только лежать или стоять и т.п.

«Около одной тюрьмы, а потом и на улице вне крепости я встретил одного арестанта – киргиза, который едва передвигался, поддерживая обеими руками большой железный шест. Оказалось, что человек этот был прикован к шесту двумя коротенькими цепями: из них верхняя была припаяна к железному ошейнику, плотно облегавшему шею несчастного, а нижняя – к кольцу на ноге. Арестант на ночь должен был являться в тюрьму, а днем «свободно» гулял по городу, собирая милостыню»

По просьбе автора, чугучакский консул С.В. Соков просил уездного начальника разрешить ему осмотреть тюрьму, на что последовал любезный ответ, что тюрьма будет показана, как только освободится от каких-то экстренных занятий заведывающий ей чиновник. Прошло два дня, просьба была повторена и, тотчас же последовал новый не менее любезный ответ, что чиновник все еще не освободился от своих занятий. Так автор и уехал из Чугучака, не дождавшись конца этих занятий.

В крепостях было сравнительно чисто, но грязь и вонь – это, по большей части, в китайской части города, вне крепостей. По обеим сторонам узеньких улиц (иногда только в семь шагов ширины) тянулись лавочки и магазины с раздвинутыми дверьми, так что торговля производилась на самой улице. Больших магазинов не было. В каждой из лавочек торговали самыми разнообразными товарами: разные китайские материи, чай, сласти и даже овощи. Какого-либо порядка в размещении торговых заведений не было: галантерейные лавки, аптеки, харчевни, цирюльни, даже лавки, где продается мясо, чередовались. Мелкий скот (свиньи, бараны) кололись около лавок, и тут же хозяева разделывали мясные туши. Отбросы живо подъедались собаками, которых в Чугучаке было неимоверное количество.

«Собаки здесь исполняют функции санитаров. Днем они очень покойны, но ночью для непривычного человека встреча на улицах, среди непроглядной тьмы, с целыми стаями лающих собак, сознаюсь не особенно приятна…»

В харчевнях обеды стряпались также у всех на виду. Все, начиная от печенья до жареного мяса, приготовлялось на кунжутном масле, которое, по словам автора, имело отвратительнейший запах: «Кунжутный чад носится повсюду и местами, где больше харчевен, делает пребывание на улице невыносимым». Не менее скверный запах имела и китайская водка (джун-джун): она продавалась «распивочно и на вынос» во многих лавочках. Китайцы же пили ее подогретой.

Торговая баня состояла из двух помещений: раздевальная комната и бассейн с водой, в котором мылись все вместе. Раздевальная, с ящиками на стене для платья, имело, сравнительно, приличный вид, а в бассейной комнате стояла отвратительный запах от грязной воды.

Тяжелое впечатление произвела на автора лавочка, где продавали и курили опий. Вдоль длинного и узенького глинобитного домика шли нары, на которых лежали курильщики.

«Кто еще приготовлял опий для курения, кто жадно тянул дым из трубок; некоторые, уже накурились. Лица почти у всех были испитые, землистого цвета. Среди курильщиков я заметил несколько сартов, большинство же состояло из китайцев. Одному из них, по крайней мере на вид, было лет 16-17. Я попробовал курить, но никаких последствий от моего курения, кроме сильной головной боли, не было. Кроме опия, в той же лавочке желающим подаются трубки с табаком, годные всего для одной затяжки»

Дома китайцев, торговавших в лавочках, находились внутри дворов. Удивительный консерватизм китайцев поразительно проглядывался в устройстве этих домов, неприспособленных к суровому климату Чугучака. Все, от системы отопления до окон с бумагой вместо стекол – все имело китайское происхождение.

В китайской части на улицах стояла необычайная сутолока. Везде сновали китайцы в своих оригинальных костюмах и с длинными черными косами, тихо шли или ехали верхом казахи. Всюду стоял гам и шум.

«Что меня поразило, это изнуренный вид китайцев, которые около цветущих здоровьем киргиз и сартов положительно казались какими-то больными людьми. Говорят, здоровье здешних китайцев расстраивает опий и водка. Китайские солдаты в Чугучаке, пожалуй, еще хуже: все люди пожилые, худощавые – кажется, один киргиз или русский казак без труда справится с десятком таких «воинов», очень напоминающих, благодаря костюму и косам, немолодых женщин».

Говоря о женщинах, на улицах они попадались очень редко. Сартянки сидели в своих домам, а у китайцев же в Чугучаке был крайний недостаток женщин. Поговаривали, что богатые китайские торговцы часто содержали сартянок из Кашгара. Автору даже удалось увидеть двух таких девушек, которые жили около одной из лавок и, разгуливая по двору, то и дело выглядывали на улицу. Это были девочки лет 14-15, небольшого роста, смуглые, с приятными лицами и очень длинными черными волосами. Одеты они были по-китайски.

В Чугучаке было несколько китайских храмов. Все они были устроены одинаково. На улицу выходили большие каменные ворота, от которых к храму, находящемуся в противоположном конце двора, вела вымощенная дорожка. По сторонам последней стояли небольшие здания не то для служителей, не то для привратников. Храмы были кирпичными с площадками впереди, очень небольшого размера. Все храмы были наполнены разодетыми идолами в рост человека и больше. Также был храм, где идолы были исключительно женского пола. Особой заботы о храмах не было видно: всюду пыль, на папертях масса голубиного помета, по двору бродят собаки. В одном из храмов на жертвенном столе стояла с курительными свечками жестянка из-под конфет, с наклеенным на ней портретом Пушкина.

Также автор застал представление китайских актеров, устроенное на помосте на большом дворе храма:

«Посетители толпились около помоста, любуясь зрелищем без всякой платы. На дворе храма расположились продавцы разной снеди, а один из них тут же приготовлял из теста завитушки в роде нашего «хвороста» и пек из них на кунжутном масле. Запах и от него, и от китайской толпы был ужасный»

Большим благоустройством отличалась русская фактория. Оно было построено в 1851 году, когда между Россией и Китаем был заключен кульджинский трактат, в силу которого русскому правительству было предоставлено право открыть консульства и устроить фактории в Кульдже и Чугучаке. Этой фактории не раз приходилось переживать тяжелые времена. Так, в 1855 году китайская чернь разграбила и сожгла факторию, за что китайское правительство уплатило 300 тысяч рублей. Еще тяжелее было положение фактории в 60-х годах, когда в Западном Китае вспыхнуло дунганское восстание. Самое консульство было перенесено в 1865 г. в Урджар, где оно было закрыто в 1875 г. и восстановлено в Чугучаке лишь в 80-х годах.

В русской фактории большинство населения составляли сарты, имевшие целые ряды лавок около китайского базара. Кроме сартов, были татары, казахи и русские. Как и в китайской части, в фактории все постройки были глинобитными или из сырцового кирпича. Улицы были узенькими, с арыками, около которых росли ивы и пирамидальные тополи. Сартовские домики строились внутри дворов, так что на некоторых улицах ничего, кроме высоких сырцовых заборов, не было видно.

Жизнь в Чугучаке нельзя было назвать дешевой. Особенно дороги были квартиры, топливо (карагайник и тезек) и прислуга. Наехавшие в Чугучак русские ремесленники и чернорабочие могли бы иметь очень хороший заработок, если бы не китайская водка. Ее дешевизна (15-20 к. бутылка) некоторых погубила.

Фактория и ее жители состояли под управлением русского консула, который тут был и губернатором, и судьей. Консул С.В. Соков, по словам автора, пользовался в Чугучаке необычайной популярностью:

«Приятно и как-то странно было слыша резкие отзывы о китайской администрации, слышать, наоборот, рассказы о гуманности и крайней доступности этого представителя русской власти. За то с какими только просьбами к нему не обращаются? При мне заезжие турки знать не хотели китайских властей и никак не могли понять, что консул их споров разбирать не в праве. Одна татарка жаловалась даже на мужа, обвиняя его в излишней страстности и т.п. Небольшая канцелярия консула всегда битком набита посетителями»

Кроме консульства, в Чугучаке из русских учреждений было почтово-телеграфное отделение, русско-туземная школа и отделение русско-китайского банка. По данным консула, обороты русской торговли в Чугучаке доходили до нескольких миллионов рублей в год. Как и прежде, торговля была сосредоточена в руках туркестанских сартов и татар. Наиболее крупными торговцами были Габдулжапаровы, Ботвин, Абдрашитов, Чанышев, Абдуллин, Измаилбаев и другие. Как эти фирмы, так и разные сарты, из которых каждый чем-нибудь торговал, продавали русские мануфактурные, металлические и другие изделия, в Россию же сбывали разное местное сырье (шерсть, кожи) и скот. Вся торговля была основана на кредите и мене. Крупные торговцы получали свой товар от московских коммерсантов, выдавая векселя с платежом в Ирбитской и Нижегородской ярмарках. Затем товар или перепродается, опять-таки в кредит, более мелким торговцам, или с приказчиками отправлялся в степь к казахам и калмыкам для обмена (часто тоже в кредит) на их сырье. Последнее надо было получить, продать и только тогда являлась возможность расплатиться в срок с москвичами и получить в кредит новый товар.

«Из сказанного видно, с какой медлительностью совершаются торговые обороты, в особенности при отсутствии пароходов и железных дорог. Передаю общие отзывы, не отвечая за их основательность, что если б от Семипалатинска была проведена через Сергиополь железная дорога, она оживила бы богатый лепсинский край и, удешевив провоз товаров, во много раз увеличила бы размер нашей торговли с Чугучаком и тяготеющим к нему громадным районом с несколькими большими китайскими городами. Очевидно также, что при существующем характере товарообмена всякая заминка в операциях с киргизами и калмыками должна влечь за собой остановку в целом ряде платежей. Две-три неудачи – и сарты не выдерживают, предлагая москвичам, вместо отсрочек, по полтиннику и меньше за рубль. Начинаются переговоры и нередко проходит несколько лет, пока они кончаются к общему удивлению»

Несколько слов о многочисленных сартовских заимках около самого Чугучака. Заимки небольшие – в 5-10 дес. Земля арендовалась обязательно на имя китайских подданных. Все постройки, ограды и прочее делались из глины. Всюду были проведены арыки, обсаженные деревьями, среди которых были расположены и строения. На полях разводили арбузы, великолепные дыни и разные овощи, сеялся также в большом количестве клевер. К слову, клевер сеялся один раз в 5-10 лет и давал три сбора в лето. У некоторых богатых сартов и татар были фруктовые сады. К примеру, сад был у Габдулжапарова, который выписывал отсадки деревьев из Ташкента, Верного и даже Воронежа. В садах у него росли яблони разных сортов, вишни, виноград, малина и пр. Охраны на зиму требовал только виноград. Деревья на лессовой почве при поливке росли необычайно быстро: сады Габдулжапарова были засажены громадными тополями, карагачами, которые разведены очень недавно. Сады эти устраивались исключительно из любви к делу, без всяких промышленных целей. Как говорил сам Габдулжапаров, отправленные им в Семипалатинск вишни, не говоря о яблоках, дошли без всякой порчи.

В нескольких верстах от Бахты находилось урочище Чубарагач, известное тем, что на нем периодически устраивались, по соглашению туркестанского и степного генерал-губернаторства с китайскими властями, так называемые «международные съезды» русских и китайских казахов для разбора по обычаям взаимных претензий. Такой съезд был в августе 1908 года и в сентябре 1906 года, оба раза в бытность автора в Чугучаке. Съезд 1908 года, продолжавшийся около месяца, закончился очень мирно. Всех исков было предъявлено на 1 400 000 р., из них решено мировыми сделками на 1 300 000 р. Кроме исков, на том же съезде рассматривались иски к казахам чугучакских торговцев, даже по документам.

Совсем иным характером отличался съезд 1906 года. Незадолго до его открытия несколько сот кибиток китайских казахов рода Кызай откочевало в русские пределы, частью в Зайсанский уезд Семипалатинской области, главным же образом в Семиречье. Бывшие на съезде китайские делегаты встревожились и открыто заявили, что виновник этой откочевки – один из русских делегатов, будто бы подстрекавший казахов к переселению из Китая в Россию. Правда, от этого обвинения китайцы потом отказались, принеся официальной извинения. Тем не менее, на требования русских делегатов о необходимости открыть съезд все время указывали, что раньше должны быть возвращены в Китай бежавшие казахи. Началась волокита и когда, наконец, было решено открыть съезд, разъехались почти все казахи.

Русские казахи, находясь в родовых связях с бежавшими, не только не противодействовали их переходу через границу, а наоборот, оказывали им помощь. Бежавшие казахи подали телеграмму на имя российского императора с просьбой об оставлении их в России, а если это окажется невозможным, то о заступничестве за них перед китайским императором. Дело, в конце концов, было улажено так, что бежавшие согласились вернуться в свои кочевья, а китайское правительство обязалось не подвергать их за откочевку никаким преследованиям.

Причиной бегства этих казахов из Китая в русские пределы послужили страшные поборы китайских чиновников. Некоторые из них, во главе с военным губернатором, были вскоре после этого уволены от службы, но настоящим «козлом отпущения» явился волостной управитель бежавших казахов Дамеджан. Он действительно нажил поборами большое состояние, хотя большая часть таких поборов передавалась им китайским чиновникам. Дамеджан был схвачен и посажен в Чугучаке в тюрьму. Родственники арестованного тотчас сделали попытку подкупить китайскую администрацию, что им и удалось. По рассказам старшей жены Дамеджана, на такой подкуп было истрачено свыше 20 тысяч рублей. Дамеджана обещали спасти, даже устроили ему побег, но едва он оставил тюрьму, как был снова схвачен, после чего к нему было предъявлено обвинение в намерении возмутить казахов против китайского императора. Эпилогом этой гнусной истории была казнь Дамеджана 3 апреля 1908 года.

Распоряжение о казни было получено в Чугучаке начальником штаба военного губернатора (сам он был в отлучке) вечером 2 апреля и держалась им в таком секрете, что стало известно прочим китайским властям лишь за три часа до казни. Из-под руки тогда же узнал о ней и русский консул. Зная действительные причины гибели Дамеджана, консул тотчас попросил начальника штаба приостановить казнь, чтобы дать ему время поговорить по поводу казни с тарбагатайским губернатором. Консул указал, что со стороны русских торговцев к Дамеджану предъявлено исков на 2000 рублей, удовлетворение которых, в случае смерти Дамеджана и ввиду конфискаций его имущества китайскими властями, станет невозможно. На это заступничество начальник штаба ответил, что предписание о казни получено им в такой категорической форме, что отсрочить ее он не имеет права.

Казнь была назначена через удавление. От очевидцев из русских о ней известны следующие подробности:

«Дамеджана вывезли из манчжурской крепости в телеге с пешими солдатами впереди и конными сзади. Дамеджан стоял в телеге на коленях, со связанными назад руками, причем его держал за плечи сидевший в той же телеге китаец. Во время переезда Дамеджан проклинал китайские власти, и его никто не останавливал. Недалеко от крепости заранее был вбит столб высотой в 4 аршина с какой-то перекладиной наверху и веревкой внизу, связанной кругом. Когда телега подъехала к месту казни, Дамеджана стащили с нее и поставили на коленях около столба так, что веревка окружила его шею и столб. Дамеджан ужасно кричал… Затем два палача стали по бокам Дамеджана и начали скручивать веревку с двух сторон при помощи палок. Лицо Дамеджана синело, глаза расширялись, но кричать он не мог. Тогда веревку раскручивали, давали казнимому очнуться, чтобы через несколько минут приняться за ту же пытку. Ноги у Дамеджана вытянулись, третий палач раздвигал их палкой и бил ногой Дамеджана по животу, так что у него оказались разбитыми мочевой пузырь и проч. Наконец, несчастному забили рот глиной и новое скручивание веревки положило конец его мукам. Казнь продолжалась около часа…»

Сами китайские чиновники нашли потом, что при совершении казни было допущено много излишней жестокости. Так, по закону, бить Дамеджана было нельзя, и самое скручивание веревки могло производиться лишь три раза, после чего преступник, если подает признаки жизни, отдается желающим его взять, причем он объявляется в таких случаях стоящим вне покровительства законов. Во время казни протестов среди сбежавшейся толпы не было, но она вызвала глубокое негодование против китайцев среди мусульман. Через день тело казненного было передано его семейству и при громадном стечении народа похоронено на магометанском кладбище в русской фактории.

Жестокость китайцев казнью Дамеджана не закончилась. Вечером в день его похорон в консульство прибежали три жены покойного и умоляли дать им убежище, так как до них дошли слухи, что китайские власти стали их разыскивать, чтобы перебить. Действительно, у китайских чиновников много было оснований к тому, чтобы погубить жен Дамеджана, в особенности старшую, которая подкупила чиновников, когда муж сидел в тюрьме, и лично передавала им деньги. У той же жены были припрятаны доставленные потом тайно в факторию разные компрометирующие чиновников документы. Как только стало известно, что жены Дамеджана скрываются в фактории, китайские власти на самом деле потребовали, чтобы консул их выдал. К счастью, этого не случилось. Консул ответил, что жен Дамеджана лично он не держит в фактории, но что для насильственной выдачи их китайцам нет оснований: ни в каком преступлении они не обвиняются и как бывшие до замужества в русском подданстве желают возвратиться к своим родичам в русские пределы. Дальнейших настояний о выдаче не было.